Адское творение академика Сахарова

Народный депутат СССР академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Фото Анатолия Морковкина /Фотохроника ТАСС/.

Писатель и бывший журналист «КП» Николай АНДРЕЕВ создал литературную версию биографии великого физика, которая стирает много белых пятен. Предлагаем вашему вниманию отрывок об испытаниях детища гениального ученого - мощнейшей водородной бомбы РДС-37.

Первые советские атомные бомбы, которые носили зашифрованное название «Ракетный двигатель специальный» : 1 - РДС-1 - аналог американского «Толстяка», сброшенного на Нагасаки, 2 - серийная РДС-4 (прозвище - «Татьяна»), стоявшая на вооружении ВВС, и 3 -

Андрей Дмитриевич

Испытание

В густой синеве неба, оставляя расплывчатый след, возник бомбардировщик.

Ослепительно белая машина со скошенными к хвосту крыльями, свирепым хищным фюзеляжем, вся - от носа до хвоста - готовность к удару. Она подрагивает от страсти, от целеустремленности, от серьёзности намерений.

- Наконец-то, голубчик, – вполголоса произнес Зельдович.

«Наконец-то!» – эхом отозвалось в голове Андрея.

Сжалось сердце: вот и всё! Через пятнадцать минут он увидит результаты своих умственных построений.

«Произойдет то, для чего я создан, - думал Андрей. - К чему готовился. Без этого жизнь осталась бы незавершенной. И бесполезной».

Чувства накатили противоречивые. Это он, Андрей Сахаров, чисто теоретически, с помощью несложных расчетов порывисто, но твёрдо описал, что происходит с веществом при температурах в десятки миллионов градусов. Это он заходился в восторге от безумной красоты физики ядра. У него пылала голова от изящества формул. А когда перед ним распахнулся простор запредельного - счастливый, залился детским смехом. И - это он родил идею, от взрыва которой сейчас ударит вспышка ярче тысячи солнц.

Ничто и никто не в состоянии разбить его счастье. Сразу после войны - кажется, что глухая древность, а прошло не больше десяти лет - жили с Клавой скудно: ничтожная стипендия аспиранта, унылые поиски угла для жилья. Был момент: не найти комнату в Москве, потому жили в Пушкино. Сняли дом. Андрей устроил себе – первый раз в жизни! – кабинет. Ноябрь, комната неотапливаемая, торжествует стужа, потому он в драповом пальто, в валенках. На руках шерстяные варежки. Весело писал кандидатскую – карандашом, чернила застывали. Клава время от времени отправляла дочку проверить: не обратился ли папа в ледышку? Таня подглядывала в щелку, возвращалась с сообщением: «А папуська смеётся».

У Андрея перехватило дыхание в тот миг, когда ему стало пронзительно ясно: как удержать звездные температуры в сжатом пространстве. Потом - точный, рассчитанный до миллионной доли секунды удар. Дьявольская сила вырвется на волю, и вот тогда… Что тогда - дальше только фантазийные построения. А фантазия физику не показана. Из формулы неудержимо рвалось, словно возбуждающий свет утреннего солнца сквозь занавески, торжество победы. Термоядерная реакция покорна его воле. Вот она! Свободно ветвится на его письменном столе! Это круто. Но - только теоретически. На бумаге. Виртуально. В горле пересохло от страстного желания посмотреть, как реакция будет выглядеть в реале. Вспомнилось, как академик Леонтович воскликнул, когда познакомился с расчётами: «Бутылка «Вдовы Клико» откупорена - осталось только выпить!»

Вот он этот миг: бокалы налиты! Через четверть часа Андрей выпьет.

Рассмотрит цепную реакцию живьем, очень скоро рассмотрит. Не на глади бумажного листа – а сейчас, тут, на полигоне. Или не увидит, если обман в расчетах. Но это вряд ли – ошибка… Десятки раз проверено и перепроверено вплоть до одиннадцатой цифры после запятой…

Гул самолёта нарастает, он уже над головой. Бомбардировщик проскользнул над наблюдательным пунктом и унесся в мутную даль - к цели.

От белоснежной машины дохнуло мощью. И ужасом.

- Вот кто действительно свободен, - из мысленного остранения Андрея вывел голос Зельдовича.

Сахаров оторвал взгляд от самолёта.

– Не туда смотрите. – Зельдович показал рукой: - Вон там, левее.

Андрей перевёл взгляд.

- Еще левее, - провёл корректировку Зельдович.

В синеве утреннего неба две чёрные тени. Андрей поднес к глазам бинокль. Два орла. Распластались в вышине. Через окуляры прекрасно видно, как орлы, высматривая добычу на земле, медленно поворачивают державные головы.

- Этим - хана... - говорит кто-то громко.

Жалости в голосе нет.

- Да, Андрей Дмитриевич, сожрет ваш поросёнок этих красавцев, - Зельдович, конечно, не удержался - обронил обвинительную реплику. И добавил с ехидной усмешкой: – И не подавится.

Зельдович придумал для изделия своё обозначение – поросёнок: «Поросёнок-то жирный получается», - сказал он на совещании у Курчатова, когда теоретики выкатили расчёты: мощность ядерного заряда в тротиловом эквиваленте - три миллиона тонн тротила. Земля ощутимо вздрогнет.

Он, Андрей Сахаров, создаёт смерть. Эта мысль время от времени заползала в мозг, лишала спокойствия. Он обезвреживал её хладнокровным выводом: бомба – это красивая увлекательная теория. И ничего больше.

Андрей не мог подобрать слова для обозначения воплощенной в металл идеи, которую бережно несёт бомбардировщик. Идея снизошла к нему, как ни забавно, в коммунальной бане. Ополоснул кипятком каменную лавку, сел, опустил ноги в таз - попарить. Блаженство. И вдруг, не спросившись, без предупреждения в голове сложилась формула, о которой он и близко не думал. Высветился будто на экране потрясающий по простоте эскиз ее доказательства. Вслед возникает изумительная в своей доступности идея… Сурово-сдержанная, лёгкая, но налитая мощью. Изящная. Проста как правда, а значит - гениальна. В бане жарко, но Андрея пробил холод: неужели так элементарно? Школьнику расскажи – на лету поймёт…

Приказано называть бомбу изделием. Да и допустимо слово это только в разговорах между своими, а круг своих очень и очень узок. Что такое бомба? Мудрый Капица определил: она - выражение человеческой воли. Бомба, добавил Капица, - структура, образовавшаяся как результат отношений между людьми. В бомбе, продолжил Капица, проявляются магические законы природы, которые объектом своей силы использовали не только нейроны мозга, но металл, радиацию… Хитрый Капица не пожелал заниматься бомбой, заложил зигзаг в сторону.

Для Сахарова конструкция не изделие, не бомба, не поросёнок. И даже не структура. Это его мысль. Мысль вдохновенная, простая. Красивая. Его любовь. Его голодное счастье…

Из репродуктора падают слова диспетчера, который с драматической модуляцией, на манер левитановской, докладывает:

– Внимание! Самолёт на боевом заходе.

И тут же врезался другой голос, хрипловатый, будто простуженный:

– Заканчиваю вираж. Выхожу на цель.

Это доклад пилота ослепительного бомбардировщика.

Тупая тишина ожидания.

Изделие носит безликое имя - РДС-37. В голове у Андрея мелькнуло: американцы окрестили бомбы, которые сбросили на Хиросиму и Нагасаки, – Малыш и Толстячок. Нежными кличками обозначили хладнокровных убийц сотен тысяч безропотных японцев. Ученые из Лос-Аламоса наверняка с любовью готовили в последний путь «Малыша» и «Толстячка».

И Андрей влюблен в РДС-37 – от этой мысли ему стало тошно. Любить орудие убийства – неужели он на такое способен? Ещё как способен, и ничего с собой поделать не в силах…

С наблюдательного пункта и в бинокль не разглядишь, как молнией сверкнул белый шелк, ткань наполняется воздухом, оформляется в купол парашюта. Он бережно несёт РДС-37 в заданную точку казахской степи.

Осталось потерпеть чуть больше двух минут.

А в ожидании сегодня Андрей почти шесть часов - с того момента, как в четыре ночи всех, живущих в гостинице, разбудили тревожные звонки. Сахаров проснулся, минуты две понежился, потом откинул одеяло, встал, подошёл к окну. Темень. Вдоль линии горизонта отблески: это фары грузовиков, которые развозят по рабочим местам участников испытаний.

- Пора, - сказал Зельдович.

Он уже побрился, от него несёт назойливым запахом «шипра». Возможно, он и не ложился: вчера гладил ниже спины официантку в столовой. Та хихикала, но не отстранялась.

Сахаров тронул подбородок: мягкая двухдневная щетина. Вчера не брился, ну и сегодня не стоит. Бритьё для него всегда изуверский процесс…

Хлопают двери, из подъездов выскальзывают человеческие тени.

В жилых домах настежь окна и двери, солдаты укрепляют клиньями створки – на случай взрывной волны.

Взрослые ведут сонных детей в убежища.

В низинах расставлены палатки. Если дома будут разрушены - Сахаров знал: это маловероятно, до эпицентра 70 километров и взрывная волна докатит до городка бездыханной, - в палатках можно будет переждать, когда их восстановят.

Возле каждого здания часовые. На всякий случай. Понятно, что здесь, на сверхсекретном объекте, все люди проверенные, но вдруг и среди них затесался человек с бациллой мародерства?

Сахаров с Зельдовичем забираются в поджидающий «козлик». Солдат за рулем резво стартанул, набрал бешенную скорость. «Козлик» подскакивает на ухабах - Андрей время от времени бодал головой брезентовый верх.

Зельдович рассказывал разные разности. Он не терпел молчания, его не заботило, слушают его или нет - говорил безостановочно.

Андрей слушал и не слышал. Мысли только об испытании. И желал бы от них отвязаться, да они, безжалостные, не согласны отступиться, впились в мозги. Вдруг его внимание притянула тема, на которую свернул Зельдович.

- Вот мыши. Вроде бы безмозглые твари, - казалось, Зельдович размышлял сам с собой. – Ведь, казалось бы, всё у них на рефлексах. А твари эти знают нечто такое, что и человеку недоступно. Разговаривал вчера с биологами. Они зафиксировали потрясающий факт: полевые мыши за несколько суток до испытаний изделия бегут с опытного поля.

Опытным полем называется полигон, на котором проводили испытания атомных и водородных бомб.

- Бегут плотными рядами. Покидают родные места.

Зельдович бросил взгляд в окно «козлика».

- И откуда им становится известно, что люди собираются устроить ад? – после вопроса долго молчал. Снова заговорил: - Кто им сообщает? И как? Какие у них каналы передачи информации? Всё знаю в физике. Знаю, как возникла Вселенная и чем она закончится, а этого: откуда мышам известно, что мы сегодня будет потрошить вашего поросёнка – не знаю. И вообразить не могу: у кого выяснить?

Он не отрывал глаз от степи за окном машины.

- Допустим, я обитатель этих мест. Незамысловатый советский казах. Пасу баранов. А через неделю взрыв, который превратит меня в пар. И никто мне не подаст трубный глас свыше, - сделал паузу, - или сигнал снизу, от чертей, что вскоре тут начнётся такое, что и ад покажется холодильной камерой, потому лучше сматываться куда подальше вместе с отарами. А, может, и баранов бросить, самому бы спастись…

- Местные жители в безопасном месте, - напомнил Андрей.

- Но Небо здесь ни при чём: приехали солдаты, без церемоний погрузили пастуха и его семью в грузовики и отвезли подальше. А мыши без солдат знают: мы с вами придумали взрыв, который уничтожит всё живое в радиусе десяти километров. Откуда такая осведомлённость? Какой мышиный бог их извещает? По какому телеграфу? – долго молчал. – Вот бы чем заняться. А мы какой-то ерундой… Ну взорвём. Ну разнесем все к… - он полоснул матерным выражением. Андрея всегда огорчала натужная и нарочитая матерщина Зельдовича, в ней проскальзывало желание показать генералам: я - ваш! мы одной крови! Хотя однажды бросил:

- Матом не построишь атом!

Андрея мыши навели на воспоминания об убогой комнате на Сретенке, которую они с Клавой снимали. Серая гвардия смело маршировала по полу. Годовалая Таня смотрела на них с любопытством, а Клава визжала от брезгливости. Он тогда изобрёл забавную мышеловку, за ночь до десяти серых зверушек приканчивала, но их не становилось меньше. А, оказывается, надо было пугнуть мышей угрозой взрыва изделия.

- Древний человек, скорее всего, был как мыши – такой же интуитивно чувствительный, - очнулся Зельдович.

- Что вы имеете в виду? - повернулся к нему Андрей.

- Тоже получал какие-то указания. Свыше. Человек каменного века шестым или десятым чувством ощущал ход космических процессов. Он не мог выразить, что именно ощущает, потому истолковывал их как действие неких высших сил, управляющих Вселенной. И потому если вдруг на него нисходило: надо немедленно покинуть обжитое место, то объяснял это волей Неба – и уходил. Биологи сказали мне, что животные, - собаки, куры, змеи - заранее знают: будет землетрясение. Или наводнение. Или цунами. Знаете, что такое цунами?

- Нет.

- Цунами – это гигантские волны, высотой метров десять, накатывающие с океана на сушу. Японцы с этим явлением постоянно имеют дело, потому слово японское. Обезьяны за несколько часов до прихода цунами поднимаются на возвышенность. Кто-то даёт им сигнал. Такие сигналы получал и древний человек. А мы потеряли такую ценную способность – предвидеть будущее. Потому и занимаемся этой .... бомбой.

Андрея поморщился от матерного слова. И непроизвольно покосился на солдата-водителя, но не из-за мата Зельдовича, - при постороннем нельзя было называть изделие бомбой. Правда, люди из Первого отдела провели с водителями инструктаж: никогда и нигде не повторять фразы, услышанные от секретных пассажиров – это великая государственная тайна. Результат оказался неожиданным: водитель, прикрепленный к Зельдовичу, перестал употреблять нецензурные выражения.

- Ведь рано или поздно наступит момент, когда мы, американцы, еще кто-то – например, китайцы, шведы, зулусы наделают столько… - отметил взгляд Андрея на солдата, потому использовал правильный термин, - столько изделий, что с земным шаром, а значит, и со всей цивилизацией можно будет покончить за пару часов. И никто не подаст сверху сигнал: ребята, оставьте в покое эти бесчеловечные игрушки, займитесь чем-нибудь человечным. – Зельдович поднял глаза вверх, будто ожидая указания. - Почему Небо не заботится о нас? Пусть мы погрязли в грехе, пусть сто раз на день нарушаем каждую из десяти заповедей, пусть врём, раболепствуем, прелюбодействуем, предаём друзей… - в голосе обнаружилась редкая для Зельдовича горечь. - Но мы не безнадёжны. Не безнадёжны!

Замолчал.

Андрей осознавал: он занимается страшным, нечеловеческим делом.

Знал: ради успеха этого жестокого дела жертвы кладут немерянные.

Чтобы получить в своё владение ядерное оружие, с затратами Сталин не считался. У страны, разрушенной после войны, голодной, придавленной страхом, безжалостно отнимали последнее, чтобы он, Андрей Сахаров, испытывал наслажденье, занимаясь в своё удовольствие красивой физикой. Его переживания никого не интересовали, от него ждали бомбу. Термоядерную. Берия на одном из совещаний обронил: «Без штанов останемся, а бомбу сделаем». Загибались люди в урановых рудниках. Свинцом нависла над государством тоска миллионного крестьянства. Из заключенных в каторжных лагерях выкачивали силы, здоровье, а часто – забирали и жизнь ради того, чтобы он, Сахаров Андрей Дмитриевич, имел возможность конструировать игрушку, которой ничего не стоит смести всё живое с лица Земли…

Уткнулся в окно - белесый снег, одинокие былинки. Монотонный вид почти бесснежной степи убаюкивал, но мысли о бомбе не стёр.

Вспомнилось: с уральского завода привезли плутоний. Теоретики пошли глянуть: как же выглядит заряд их изделия. Ничего особенного - заурядные на вид куски обработанного металла. Зельдович сказал тогда страшную по своей сути фразу: «В каждом грамме этого, - взял в руки один из кусочков, - запрессованы тысячи, а может и миллионы человеческих жизней». Он имел в виду не только зеков, добывающих уран в рудниках, а и жертвы атомной войны. Если она, конечно, разразится. Разразится, если судить по воинственным заявлениям американцев…

Зельдович вновь оживился. Тема разрушения не отпускала его.

- Я далеко не уверен, что человечество вообще сохранится ещё хотя бы… ну, хотя бы сто лет. Оно упрямо и тупо идёт к той грани, за которой возможность самоуничтожения становится реальной. Вряд ли человечество спохватится и отыграет назад, - бросил взгляд на Сахарова. – Мы с вами изучаем природу разрушения. Такие же любопытные есть и в Америке, и в Англии, во Франции. Мы ставим эксперименты, вот сегодня очередной - проверим, можно ли уничтожить миллион-другой двуногих тварей? Земля, в сущности – это пороховая бочка. И ведь какой-нибудь умник в далёком будущем придумает спичку, которой можно поджечь всю материю. Вы знаете, что это элементарно сотворить: четыре атома водорода в морской воде соединить с одним атомом гелия - и сгорит Земля. А люди даже не успеют сообразить, что происходит - испарятся. Во Вселенной есть сверхновые звезды. А что если это как раз те цивилизации, которые дошли до нашего уровня развития и ушли дальше, много дальше? Нашлись изобретатели, которые хотели всё испытать. Испытали - и кончилась планета… Неужели в самом деле неизбежно, что из-за человеческих страстей и глупых обычаев мы обречены на самоуничтожение? Что на Земле не останется ничего заслуживающего сохранения?... Иногда мне кажется, что человек – это ошибка природы. Эволюция на человеке зашла в тупик.

Зельдович увлекательный рассказчик. Острый на язык, в выражениях не стесняется, безжалостно вторгается в любую тему, разгадывал любую тайну. Иногда предельно серьезный, иногда – к сожалению, много чаще – в нем брал верх шут. Умный, циничный шут. Остроты его были жгучими, не всегда смешными, иной раз они пересекали границу, за которой начиналась пошлость. Природное остроумие сочеталось в нём с полным отсутствием сильных душевных переживаний. Сегодняшние испытания настроили его на волну Апокалипсиса. «А начал - с мышей», - машинально отметил Сахаров.

Его восхищал характер Зельдовича – блестящий ум, проницательный взгляд на действительность. У Якова Борисовича несокрушимая воля – если ставил перед собой цель, достигнет её, чего бы это ни стоило. Раскованность, огненный темперамент, который особенно безудержно прорезался в отношениях с женщинами – аппетит на них у него зверский. Но иногда невозможно было понять: говорит он всерьез или дурака валяет? Завхоз ФИАНа повесил в конференц-зале гигантских размеров репродукцию картины «Утро нашей родины», на ней выписан Сталин с плащом, перекинутым через руку, на зелено-голубом фоне чистого неба, аккуратненьких колхозных полей и могучих строек коммунизма. У вождя обаятельный прищур до приторности добрейших глаз. Зельдович долго стоял перед полотном, потом продекламировал проникновенным голосом: «Испытываю потрясение от энергетики образа вождя». Выдержал паузу и добавил: «Преклоняюсь перед его гением». «Не хватало ещё и упасть на колени», - подумал Андрей. Но Зельдович, видимо, решил, что коленопреклонение - это перебор, а так бы запросто: его не слишком обременяло, что о нем думают окружающие. «Яков Борисович – законченный циник», - сразу после знакомства с ним определил Боря Шляхтер. И в голосе восхищение.

Зельдович - великолепный собеседник, но только если в серьёзном настроении, как сегодня. Они – Зельдович и Сахаров – прекрасно ладили. Ни одного конфликта за почти десять лет, как знают друг друга. А ведь Андрей придумал конструкцию изделия, чем напрочь перечеркнул идею, которую несколько лет разрабатывал Зельдович. Сегодня эта конструкция будет испытана. Живьём можно будет увидеть красивую физику.

- Когда человечество поумнеет, проклянут нас, - закончил Зельдович.

...Через два с половиной часа физики добрались до наблюдательного пункта - в 40 километрах от предполагаемого эпицентра взрыва.

И в тот же момент подкатил чёрный сверкающий лаком «ЗИМ», из него вылез председатель Государственной комиссии маршал Неделин. За ним показались Курчатов, Ванников, Харитон.

Они исчезают в командном блиндаже – мощном сооружении из бетона. Там аппараты связи с Москвой. В Москве взрыва ожидают Хрущёв и Жуков.

Рядом с блиндажом — смотровая трибуна. Её заняли генералы и ученые. Удобно сидя в креслах, можно, как в кинотеатре, наблюдать за грандиозной картиной взрыва. Но именно во время взрыва трибуна опустеет - смелых проверить на себе силу взрывной волны не найдётся. А, может, и обнаружатся? Те, что не верят в мощь шквала от ядерного взрыва. Но вряд ли - люди грамотные, знают о последствиях.

Слева от трибуны раскинули своё хозяйство суетливые ребята из киносъемочной группы. Им не повезло: видимость неважная, над степью туманная дымка. Оператор возится с кинокамерой на треноге. Остальные киношники греются у костра.

Степь покрыта тонким слоем снега, сквозь который торчат сухие ковыльные стебли.

Когда говорят о полигоне, на котором проводятся испытания, то обозначают его: поле. Согласно документам - опытное поле. В десяти километрах от эпицентра встали приборные башни, они напоминают гусей, сидящих на земле на поджатых лапах с поднятой шеей и вытянутым вперёд трёхметровым клювом. В клюве размещается измеритель давления ударной волны, а под треугольным туловищем подземный каземат с осциллографами, аккумуляторами, приборами, автоматикой.

На трибуну поднимается маршал Неделин. Рядом с ним Ванников, руководитель всего атомного проекта - низенький, жизнерадостный и очень веселый толстячок...

По каменному лику маршала невозможно определить, какие эмоции им владеют.

Остальные нервничают. Кто заметно, кто сдерживает эмоции – но нервничают все.

И Андрей неожиданно для себя ощутил: коленки слабеют от мелкой дрожи.

Неделин бросает на учёных высокомерный взгляд. Поворачивается к Ванникову:

– Борис Львович, повесили народ анекдотом.

- Что? – Ванников непонимающе смотрит сверху вниз на Неделина. - Ах, анекдот! – радостно сообразил он. – Извольте. Толпа разъярённых мужчин врывается в кабинет директора фабрики резиновых изделий. «Ваши презервативы рвутся!» — кричит здоровенный громила, возглавляющий группу недовольных. Из-за его спины высовывается щуплый старикашка с палочкой и добавляет жалобным голосом: «...И гнутся!»

Неделин поощряюще хохотнул. Генералы и полковники поддержали маршала жизнерадостным гоготом.

Сахаров покраснел.

Он давно присматривается к маршалу. Красавец-мужчина в отличной физической форме. Плотная коренастая фигура. На широкой солдатской груди позвякивают ордена, чуть выше – звезда Героя. Волевое лицо, холодный взгляд, мужественный профиль. Глаза враждебно-требовательные, умные. Голос у маршала негромкий, но с такими стальными модуляциями, что с первого его звука понятно: возражений не потерпит.

Андрея коробило несоответствие умного волевого лица маршала и скабрезность его высказываний, вульгарность поведения. После очередного испытания Харитону принесли технические записи с осциллографа - на плёнке, еще мокрые. Случайно и Неделин при этом оказался. Посмотрел и говорит: «Хреновые у вас фотографии делают. Завтра покажу свои». На другой день бросает на стол пачку цветных фото, веером рассыпались они поверх графиков. На них - красавицы в первозданном виде. Рафинированный Харитон не знает, что сказать - только ушки краснеют. Вымученная улыбка, но чувствовалось: лишь природная деликатность удерживает его поставить маршала на место. А Неделин мощно расхохотался...

Андрей взял бинокль, навел на небо. Орлы безмятежно парят в вышине.

Вновь ожил динамик. Многозначительный голос диспетчера:

- Готовность номер один!

По этому сигналу следовало сойти с трибуны, лечь на землю лицом вниз, ногами к взрыву. Офицеры засуетились, выбирая место, где удобнее лечь. Слева от трибуны убежище в виде длинного бетонированного окопа в полный рост, перекрытого бревнами и слоем земли. В окоп никто не полез - из него ничего не увидишь.

Руководство скрылось в командном пункте.

- Надеть предохранительные очки! – приказал репродуктор.

Сахаров сунул руку в карман, где лежали чёрные очки, достал их, натянул на лоб.

- До сброса осталось пять минут… Четыре минуты… Три минуты… Две минуты… Одна минута… Нуль! Бомба сброшена!

Пилот подтвердил:

– Сброс произведён!

- Началось! – чей-то напряженный вскрик.

Репродуктор монотонно под мерный стук метронома ведёт отсчет:

- Одна минута! Тридцать секунд. Двадцать… десять… пять… четыре… три… два… один… Нуль!

Андреева идея вырвалась на свободу.

Тишина.

Сахаров краем глаза отметил: Зельдович прильнул к земле, прикрыл лицо рукавом. И тут же в Андрея проникло тепло, налилось с затылка в глаза - они сами собой зажмурились. Раздался короткий резкий треск, будто электропровода замкнуло. И откликнулась трепетом земля.

Открыл глаза, но ничего не увидел. Испугался: не ослеп ли?! В тот же миг так грохнуло, что залп пушечной батареи над головой показался бы выстрелом из охотничьего ружья. Больно, как доской, ударило по ушам. Хорошо, что после вспышки он непроизвольно зажал их меховыми рукавицами.

Повторный грохот напугал многих, кто, решил, что всё уже закончилось, и поднялся с земли.

Оператор кинохроники случайно наступил на костёр, упал, комбинезон задымился на коленях и животе. Киношник, обезумев от вида огня, подпрыгивал и кричал:

- Световое облучение! Я горю! Горю! Спасите!

- Смотрите! Смотрите! – прокричал Зельдович, протянув руку в сторону взрыва.

Было на что смотреть: по степи бежит ударная волна, отчётливо выделяющаяся в воздухе в виде призрачной полусферы. Добежала и небрежно толкнула Андрея в грудь, свалила с ног. Через несколько секунд накат новой волны, но он уже слабее, это возвратился в пустоту мятый воздух, по-научному - волна сжатия.

Сахаров приподнялся, и машинально глянул в небо: где орлы? Поймал взглядом: они, отчаянно цепляясь за воздух обожженными крыльями, медленно скользят вниз. И тут хлёстко ударила вторая взрывная волна, раздался грохот, напоминающий выстрел мощнейшего орудия, и над степью прорычал гром. Орлов подбросило вверх, потом стремительно понесло к земле.

Над горизонтом сверкнуло зарево, из которого возник расширяющийся белый шар. Сахарова ослепила мгновенная смена темноты на свет, но он ухватил глазом пузырящееся огромное облако, под которым растекалась багровая пыль. Нарисовался пылающий бело-жёлтый круг, в доли секунды он пооранжевел, потом обратился ярко-красным, коснулся линии горизонта, сплющился. И тут же всё заволокли тучи пыли, из которых поднимается гигантский клубящийся серо-белый шар - с багровыми огненными проблесками по всей поверхности. Между шаром и клубами пыли разбухает ножка гриба. Небо пересекли линии ударных волн, из них возникают молочно-белые полотна, вытягиваются в конуса, пронзительным росчерком дописав законченную картину гриба.

Постепенно шар оформился в виде шляпки - с землей её соединяет ножка, неправдоподобно толстая по сравнению с тем, что Андрей видел на фотографиях обычных атомных взрывов. У основания ножки продолжает подниматься пыль, но быстро расстелилась по поверхности земли.

Андрей испытывает невиданное чувство летящего восторга. Восхищённого изумления. И, чего никак не ждал - ярости. Ярости первобытного человека, завалившего мамонта.

Чудный воздух! Дышится легко, упоительно. Знал: после ядерного взрыва атмосферу заполняет озон, но не представлял, что от этого воздух становится бодрым и свежим, как поцелуй ребенка.

Зельдович подбежал к Сахарову, ликуя и пританцовывая:

– Вышло! Вышло! Всё получилось! – и кинулся обнимать. Сахаров ощутил неловкость.

Все были не в себе.

Через несколько минут шар занял полгоризонта, набрал черно-синий цвет, отчего вид его стал зловещим. Верховым ветром его сносит на юг, в сторону пустыни.

Из блиндажа выходят Неделин, Курчатов, Ванников, Харитон, военное, административное и партийное начальство. Ванников трогает рукой лиловую шишку на бритом черепе. От сотрясения в блиндаже обрушилась штукатурка, и отвалившийся кусок угодил прямо на министра. На лице Ванникова радость.

Курчатов нашел глазами Сахарова, подошёл и неожиданно склонился в глубоком поклоне:

- Тебе, спасителю России, благодарность!

Естественно прозвучала эта напыщенная фраза. Ненатуженно. Искренне.

Андрей порозовел.

Неделин торжественным голосом прокричал:

– Товарищи, поздравляю вас с успешным испытанием изделия. Только что звонил первый секретарь нашей партии Никита Сергеевич Хрущёв. Он поздравляет всех участников создания водородной бомбы – ученых, инженеров, рабочих, всех, кто принимал участие в создании и испытании изделия. Особо Никита Сергеевич просил меня поздравить, обнять и поцеловать Сахарова за его огромный вклад в дело обороноспособности нашего великого Советского Союза.

Маршал обнял Сахарова и впился поцелуем в щёку.

Сахаров не знал, куда деваться от неловкости. Не любил быть в центре официального внимания. Маршал вопросительно уставился на него, будто ожидал чего-то важного. А ждал он по военной привычке, что Сахаров, вытянувшись в струнку, поедая глазами начальство, отрапортует: «Служу Советскому Союзу!»

Не дождался.

К Сахарову ринулись арзамасские коллеги - обнимали его, говорили что-то бестолково-восхищённое, поздравляли. Восторгу не было конца и края. Андрей принимал поздравления с ошеломленным, растерянным ощущением.

- Ну что, в поле? – Неделин посмотрел в сторону, где только что покачивался смертельный гриб. - Посмотрим, что натворили товарищи ученые, – и тоном приказа: - Товарищ Сахаров, вы со мной.

На открытых «газиках» подъехали к контрольно-пропускному пункту. Натянули защитные комбинезоны, в верхний кармашек сунули дозиметры, надели противогазы – и не различишь, кто маршал, а кто физик.

«Козлики» мчатся по степи. Впечатление, будто пересекают поле брани после сокрушительной битвы: пушки — на боку, с танка сорвана башня, другой танк горит. Лежит танковое орудие, а самой боевой машины нет. Самолёты с надломленными крыльями и оторванными хвостами. Грузовики превратились в исковерканные обожжённые остовы. Рядом с участком железной дороги валяется цистерна колесами к небу. Из окопов бьет чёрный жирный дым. И всюду покорёженные узлы механизмов, груды кирпича, тлеющие бревна.

Мимо промчался танк - на броне полковник, за скобы держатся ещё несколько офицеров. Глаза у них безумные. На голове полковника шапка, руки без резиновых перчаток. «Ведь так нельзя! Радиация! – машинально отметил Сахаров. И поставил диагноз: - Сумасшедший!».

Вдруг «козлик» сбавляет ход, резко тормозит - упёрся в орла с обожженными крыльями. Он подпрыгивает, пытается взлететь - разводит крылья, напоминающие скелет птеродактиля, но у него не получается и на миллиметр оторваться от земли. Глаза могучей птицы мутные, световая вспышка сожгла сетчатку. Офицер выскакивает из машины и сильным ударом ноги перебивает орлу шею. Птица распласталась на земле, безжизненная и жалкая.

Машины мчатся дальше. Пейзаж убийственно однообразен: опалённая земля, груды металла.

Навстречу грузовики, на которых вывозят с поля подопытных животных – собак, коз, кроликов. Сахаров отводит глаза: смотреть на мучения зверья невыносимо.

Медленно обогнули разрушенные здания - специально построены, на них проверялось действие ударной волны и теплового излучения. Полыхают пожары, из-под земли бьют струи воды из разорвавшихся водопроводных труб, под колесами скрип стекла, вылетевшего из окон.

Сахаров вспомнил: два года назад на совещании у Берии обсуждался план подготовки к испытанию первой термоядерной бомбы - его, Андрея, конструкции. Начальник полигона докладывал, по каким азимутам, на каких расстояниях и сколько будет построено зданий и различных сооружений, где и какая будет расставлена военная техника, как на них воздействует ударная волна...

Берия приходил во всё более возбужденное состояние. Гнев накрыл его лицо. Он принялся кидать странные, бессвязные вопросы, на которые никто не знал, как отвечать. Наконец совершенно вышел из себя, понёс что-то вообще несусветное. Постепенно дошло: он требует, чтобы на опытном поле было уничтожено всё. Сметено до основания. Помолчал и добавил зловещим шёпотом: «Чтобы стало страшно». Страшно стало присутствующим на совещании. Сахаров заметил, как сидевший рядом академик Садовский, научный руководитель полигона, вжался в стул…

Горит нефть в раздавленном нефтехранилище, густой дым стелется до горизонта.

Чем ближе к эпицентру взрыва, тем сумрачнее, мрачнее, темнее. Нырнули под чёрную тучу, прижавшуюся к самой земле. Похолодало. Почти ничего не видно. Солдат-водитель включил фары, уменьшил скорость. Зельдович толкнул Андрея и жестом показал: проверь уровень радиации? Он включил электрический фонарик – стрелка дозиметра дрожала возле нуля. В голове мелькнуло: «Этого не может быть!» И успокоил себя: прибор неисправен.

Посветлело. Туча уплывает на юго-восток. В полумраке угадывается волнистая тёмная пустыня. Земля вздулась длинными буграми, похожими на застывшие морские волны. «Газик», преодолевая эти волны, то задирает нос к тучам, то чуть ли не утыкается в землю.

Остановились в нескольких десятках метров от эпицентра взрыва. Почва покрыта черной стекловидной оплавленной корочкой. Неделин живо соскакивает с переднего сиденья. Прошёлся по хрустящей стекловидной поверхности. Снял противогаз. Сахаров подумал, подумал - и тоже вышел из машины.

Воздух прозрачен, пыли не видно.

«Вот и всё», - подумал Сахаров. Он увидел свою мысль в действии. Трагический итог его идеи - разрушение и смерть. Смерть и разрушение.

Радости не было. И счастье замкнулось. Голова разламывается от ужаса: «Господи! Да что же это мы творим?!!!»

Самое страшное оружие на земле физик создал в 32 года

Вечером событие отмечали в столовой для руководства.

За неделю до испытаний начальник военторга принял три спецвагона – Москва прислала. Чего только не было в них: изысканные вина, чёрная и красная икра, окорока, колбасы, сыры... Солдаты наловили в Иртыше стерляди. Из Алма-Аты самолётом доставлены фрукты и овощи.

Неделин устраивает для ученых, разработчиков первой термоядерной торжественный ужин.

Входя в зал, Сахаров услышал отрывок разговора маршала с начальником полигона:

- Выступи в военной части на похоронах. Напиши письмо родителям. Да не корявыми словами, а подыщи теплые, чтобы за душу брали…

Андрею понравился тон маршала: сердечный. Можно сказать, отеческий. Подумал: «А не такой уж он и солдафон…»

- И обязательно напиши: их сын погиб при выполнении важного боево¬го задания, - продолжал наставления Неделин. - Позаботься о пенсии.

- Будет исполнено, товарищ маршал!

Во время испытаний завалило солдата в землянке, обрушившейся от взрыва. Глупая смерть. А виноват он, Сахаров. Виноват в смерти орлов. Опять ударило ощущение ужаса.

Приглашенные – ученые, теоретики, конструкторы, военные - усаживаются за мощно накрытый стол.

Коньяк разлит по хрустальным бокалам.

Неделин кивает Сахарову:

- Андрей Дмитриевич, вы у нас сегодня именинник, первый тост - ваш.

Сахаров берет бокал, поднимается.

- Я предлагаю выпить за то… - он остановился, будто споткнулся, посмотрел на Неделина, тот ободряюще ему подмигнул. Андрей продолжил, от волнения картавя заметнее обычного: - …выпить за то, чтобы наши изделия взры¬вались успешно на пустынных полигонах и нико¬гда, - опять остановка, - …и никогда над городами, в которых живут мирные люди.

Над столом повисает тугое молчание. Такое впечатление, будто Андрей обронил оскорбительную фразу. Люди в погонах непроизвольно повернули головы в сторону маршала, ученые – в сторону Сахарова.

Неделин внимательно всмотрелся в Сахарова, усмехнулся. Берёт бокал, поднимается. Долгая пауза. Говорит угрожающе-задушевным тоном:

- Позвольте рассказать притчу. Старик молится перед ико¬ной. Просит Бога: «Направь и укре¬пи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке, слушает, да и подаёт оттуда голос: «Ты, Ваня, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!»

Маршал сделал паузу и со сталью в голосе:

- Так выпьем же за укрепление оборонной мощи нашей великой державы. А уж направить – оставьте это решать нам, товарищ Сахаров. Настанет день - и наши самолёты с нашими ядерными бомбами поднимутся в воздух и поразят врага в его логове, в Вашингтоне, в Лондоне… - сделал паузу и резко: - в Иерусалиме. Ну, поехали!

Неделин залпом выпивает коньяк.

Несколько минут в комнате бьётся тишина, затем все заговорили напряженными голосами и неестественно громко.

Андрей сжался, на лице выступила алебастровая бледность, хотя, когда сталкивается с хамством, обычно краснеет.

Неделин, не глядя на Сахарова:

- Товарищ Сахаров, а что вы не пьёте? У вас другое мнение? Так мы над ним поработаем, и оно станет правильным.

- Кто это - мы? – Андрей удивился дерзости своего вопроса.

- Мы - это партия большевиков. Мы такая сила, что любому хребет сломаем. Ломали и будем ломать. Кто бы ни был. И вы, Сахаров, не будете исключением. Если встанете на нашем пути, то...

Тут вскочил Зельдович, на его лице перемешаны серьезность, подобострастие, издёвка.

- Товарищ маршал! Вашими устами глаголет истина. Я бы даже сказал: научная истина. Истина в последней инстанции. Потому я предлагаю выпить… - он сделал многозначительную паузу. Неделин подозрительно уставился на него: неужто опять придется давать жёсткий отпор? Сахаров понял по тону Зельдовича, что тот издевается над маршалом, и сейчас ввернет какую-нибудь фразу, понятную только им, ученым, а люди в золоте погон ничего в ней не уловят. – Я предлагаю выпить… - повторил Зельдович, и возвысил голос: - предлагаю выпить за нас, поджигателей войны.

В зале разлилось облегчение. Все опрокинули в рот рюмки, потянулись за закуской. Волной прокатился говор, который с каждой минутой и с каждой выпитой рюмкой крепчал, так что через час превратился в безалаберный шум.

Тост Андрея забыт.

Сахаров молча выпил коньяк и до конца мероприятия не открыл рта. Он не мог разобрать ни одного слова, что падали рядом. Подавленность и опустошенность овладели им. Андрей давно осознал: он создает оружие. Оружие чудовищной мощи. Но никогда не задумывался, в чьи руки попадет это чудовище. Его оскорбила наглая циничность того, кто имеет власть над ним. Оскорбило пренебрежение к тем, кто наполняет силой его власть – к учёным.

Андрей вспомнил, как он оказался в Проекте.

Сила взрыва водородной бомбы составила 1,6 миллиона тонн тротила. Земля в радиусе нескольких десятков километров превратилась в стекло.

Фото: ТАСС

* * *

Через месяц после того, как Сахаров отказал Курчатову, его уже никто не спрашивал: хочет он заниматься урановой темой или строит иные планы жизнеустройства? Заставили хотеть! Случилось это буднично. Как обычно, в кабинете Тамма назначен пятницкий семинар – для своих. А свои – это сам Игорь Евгеньевич, Сахаров, Ромашкин, Беленький, Гинзбург. Когда собрались, Тамм плотно закрыл дверь.

- О том, что я вам сообщу – никому, – помолчал. Потом с налётом несвойственной ему торжественности, перемешанной с таинственностью сообщил: – Вышло постановление ЦК и Совета Министров о нашем институте. Согласно постановлению создаётся особая исследовательская группа. Я назначен руководителем группы. Вы – члены группы. Задача группы – теоретические и расчётные работы с целью выяснения возможности создания водородной бомбы. Этой же работой занимается группа Зельдовича в Институте химической физики.

Сахаров не придал особого значения сообщению Тамма. Уже бывало: та или иная работа попадала под правительственное постановление. Ничего в их деятельности от этого не менялось, отчитался по заказанной теме – занимайся своей. В этот раз Андрея заставила задуматься реакция Захара Беленького. Когда вышли из кабинета Тамма, он со злостью бросил:

– Итак, наша задача – лизать зад Зельдовича.

Андрей не уловил, что Беленький имел в виду. Подумал: Захар просто недоволен, что его отрывают от любимого исследования. Беленький сосредоточен на теории электромагнитных ливневых процессов в космических лучах., а переключаться на постороннюю тему – бросить любимое дитя. И ослушаться невозможно. Ведь им теперь работать с Зельдовичем!

Зельдович нравился Сахарову. Привлекал непосредственностью, живостью, широтой взглядов – на жизнь, на науку. В разговоре мгновенно проявлялось его глубокие знания физики. Любую тему обсуждал как бы не всерьёз – шутя. Иногда, правда, его шутки по части женщин ставили в тупик Андрея: неужели интеллигентные люди могут позволять себе такую пошлость?

Беленький обозлён: они теперь на подхвате, на побегушках у Зельдовича. И с этим Андрей не согласен. Границы обозначены – теория водородной бомбы. Как сделать урановую бомбу – проступила ясность. Но с водородной… Теория термоядерной реакции – лес дремучий, в любом направлении пробиваешься, предельно напрягая мозги. Тут и десяти Зельдовичам хватит пространства для поиска, творчества.

Сахаров спросил Тамма:

- Как познакомиться с результатами группы Зельдовича?

- Исключено, – бросил Тамм. – Наша группа работает самостоятельно.

Андрея не должны были включать в группу. Тамм никогда бы этого не допустил, он уже видел: Сахаров вырастает в великого теоретика. Но директор ФИАНа Вавилов как бы между прочим бросил Тамму:

– Игорь Евгеньевич, я слышал, Сахаров мучается с жильём, – помолчал и со значением добавил: – Надо бы включить его в группу, тогда решится его квартирный вопрос.

- Чувствуешь себя готовым к этой работе? – спросил Дмитрий Иванович, когда Андрей во время прогулки поделился с ним, чем будет заниматься. Опять нарушил подписку о неразглашении – но это же папа!

- Если честно, это несильно расходится с тем, чем я сейчас занимаюсь. Теория плазмы – главное направление в создании водородной бомбы. Имею соображения по мю-катализу. Есть идеи по разделению изотопов…

Давно растаял нечеловеческий ужас, который Андрей испытал в августе 1945 года, когда прочитал заметку ТАСС о Хиросиме. Точнее, ужас не растаял, а был отодвинут увлеченностью, когда начал заниматься конкретной ядерной физикой и теорией плазмы.

Задача специальной группы Тамма сводилась к простому: создать теорию водородной бомбы, а потом сверить её с расчётами Зельдовича по трубе – так назывался проект термоядерного устройства. И – если возникнет необходимость – расчёты уточнить, исправить, дополнить. Короче, дать заключение всему проекту. Рутинное и мало вдохновляющее занятие.

Вариант водородной бомбы Зельдовича представлял именно трубу, заполненную термоядерным горючим – дейтерием. С одного конца пристроена урановая бомба. Бомба должна взорваться, дать импульс термоядерной реакции, а дальше цепная реакция ветвится и ширится. Длиннее труба – сильнее взрыв.

Два месяца Сахаров изучал теорию. С испугом обнаружил: а знаниями-то по газодинамике располагает незрелыми. Да и астрофизику стоит подучить: физика звезд и физика ядерного взрыва имеют много общего – элементарные частицы, проблемы пространства и времени. Звёзды и элементарные частицы похожи. Не могут существовать друг без друга. Найдёшь ответ на вопрос, как появляется элементарная частица – узнаешь многое о происхождении звёзд. И наоборот.

Размышлял он об этих предметах непрерывно. Думал, думал – и вдруг! Как много значит в жизни учёного вот это – вдруг. Зельдович предлагает трубу. А почему бы эту трубу не согнуть? И – превратить в бублик? Сразу решается масса проблем. Бомба в виде бублика проще – и инженерно, и технологически. Внутри бублика шар. Или точнее – орех. Ядро – атомная бомба. А скорлупа, точнее, несколько скорлуп – слои вещества, склонного к слиянию – например, дейтерий. Потом слой из вещества с тяжёлыми ядрами. Допустим, из свинца. Взрыв атомного ядра – всплеск огромного количества энергии в виде радиации. Всплеск излучения превращает свинец не просто в пар, а в плазму, когда все внутриатомные связи уничтожаются. Давление мгновенно вырастает в сотни раз. Скорость реакций ускоряется – ураганно. Сила давления сжимает водородный слой – он раскаляется до звёздных температур. И вспыхивает термоядерная реакция. Взрыв. Но – уже взрыв водородной бомбы.

Когда Андрей рассказал в группе о своей идее, повисло молчание.

- Неужели так просто? – протянул недоверчиво Беленький.

И снесло плотину – заговорили все и разом, перебивая друг друга, загораясь новыми и свежими идеями.

- Похоже на слоёную булочку, – сказал Фрадкин.

- Слойка! – крикнул Гинзбург.

Тамм наклонился над столом, стал быстро писать на листке бумаги.

- Андрей, не ожидал от тебя! – Гинзбург с сомнением смотрит на Андрея. Гинзбург считал себя в теории выше любого в отделе, не исключая даже Тамма.

Сахаров порозовел.

- Дейтерий и тритий газы, – напомнил Беленький. – Как из газа сделать слой вокруг атомного шара?

- Тритий дорог.

Андрей думал об этом затруднении, а как его преодолеть – решение ускользало.

Гинзбург подошёл к шкафу, вынул книгу, присел на край дивана.

- Неважно, – сказал Тамм. – Идея – вот что главное. Остальное частности. Идея будет работать. Точнее, надо заставить её работать.

- Не скажите, Игорь Евгеньевич, – возразил Фрадкин. – Свойства трития не изучены.

- Это частности, – повторил Тамм.

- А вот что можно сделать! – воскликнул Гинзбург. Положил перед Таммом листок бумаги. – Только что пришло в голову.

Все сгрудились над столом.

– Дейтерий и тритий заменить литием, – сказал Тамм. – Блестяще!

- И что это даст? – Захар всегда настроен скептически.

- Литий да в соединении с дейтерием – вещество твёрдое! – не обратил Гинзбург внимания на скепсис Беленького. – Лепи его вокруг ядра в каких угодно количествах и какой угодно формы.

Тамм с любовью посмотрел на Гинзбурга.

- Слушайте! Слушайте! – возбудился Беленький. – Дейтерид лития во время взрыва атомного заряда будет производить тритий. А он – лучшее, что может быть в качестве термоядерного горючего.

Опять повисла тишина.

- Вот это да! – прошептал Гинзбург. – Не накапливать тритий, а положить в бомбу полуфабрикат, а из него атомный взрыв приготовит всё, что нужно для взрыва термоядерного.

- Строго говоря, иметь или не иметь тритий в самом начале – это вопрос кинетики, – заметил Фрадкин.

Тамм светился от удовольствия. Не потому, разумеется, что в его отделе создавалось невиданное оружие безумной поражающей силы, а что – не ошибся в Сахарове. Такое мог придумать только он, строгий в логике и неожиданный в теории. Только он мог нанести такой кинжальный удар, который сразу разрубил множество узлов. Тамм гордился Сахаровым. Поддержал идею слойки. Тем более, что вариант Зельдовича с самого начала вызывал у него большие сомнения.

- Теперь самое противное: сообщить об этом Зельдовичу, – сказал Беленький. – Представляю, какую он вонь поднимет.

Действительно, Зельдовичу не позавидуешь в этой ситуации. Как может воспринять любой творческий человек, если ему сказать: выбрось не помойку труд, которому отдал годы. Да, годы! Зельдович и его группа занимались трубой с 46-го.

С первых дней группе пришлось привыкать к условиям секретности – чудным и, казалось, бессмысленным. Выделили комнату: кроме членов группы, никто не имел права в неё входить. Ключ от дверей – в секретном отделе. Записи вести в специальных тетрадях, страницы пронумерованы. После работы любой листок, даже если на нём только бессмысленные каракули, – в чемоданчик. Закончил дела, запечатываешь сургучной печатью – у каждого своя! – чемоданчик и сдаёшь его в секретный отдел. Под расписку.

Эта торжественная процедура поначалу веселила. Вскоре стала раздражать.

Беленький острил:

- Нарисуешь круг – секретно, два круга – совершенно секретно, а уж если три круга – особой важности.

Употреблять слова уран, торий, нейтрон запрещено, вместо них в текстах красовались - олово, селен, нулевая точка. Хватало и абсурда: шифром для бериллия выбран алюминий, но был ведь и обыкновенный алюминий. Поэтому сплав бериллия с алюминием в отчёте выглядел как сплав алюминия с алюминием. В документах машинистки пропускали спецслова, полагалось вписывать их от руки. Тамм, читая очередной отчёт, чертыхался:

- Чёрт знает что! Абсолютно ничего невозможно понять.

И самое смешное: Гинзбургу перестали выдавать его собственные отчёты. Оказалось, что он не на том уровне секретности, чтобы иметь доступ к секретным сведениям, которые сам же и сотворил.

- А то, что у меня в голове – засекречено или нет? – поинтересовался он у заместителя директора по режиму.

Тот с интересом посмотрел на голову Гинзбурга: жаль, что её невозможно оторвать и сдать в первый отдел.

Густым туманом Атомный проект окутывал дух тайны. На всё, что касалось урановой бомбы, тут же хищно бросался гриф «Сов. Секретно» или «Сверх, сверхсекретно». И высшая степень секретности – «Особая папка». Любую запись, пусть даже косвенно относящуюся к работе, и даже если она вообще не содержала секретных сведений, по инструкции надо делать в специальных прошнурованных тетрадях или блокнотах с пронумерованными страницами. Хвостики шнуровки скреплены сургучной печатью. Тетради и чертежи в портфелях – владелец лично опечатывал его своей печатью. После работы портфели сдать в Первый отдел.

Свирепая ат мосфера насторожённости. Всегда нужно помнить: кто на каком уровне секретности. Общаясь со знакомыми из других секторов, не приходило в голову поинтересоваться, чем они занимаются, и они не лезли с вопросами.

- Мне иногда кажется, что они – представители оккупационного режима, – сказал Кондауров.

Они – люди из органов. Наглые. Предельно хамоватые. Смотрят на учёных как на врагов режима, которые по какому-то недоразумению позволено гулять без сопровождения овчарок. А учёные лютой ненавистью ненавидели чинов МГБ – их жёны и дети запросто катались в Москву.

Действовал на нервы режим секретности. Это был даже не режим, а образ жизни, определявший манеру поведения, образ мысли людей, их душевное состояние. И наказание нарушителю грозило нешуточное. Говорить, даже иносказательно, о работе в местах, где разговор могут подслушать посторонние лица, – хотя кто в Сарове посторонний? – запрещено. Ходили слухи: каждый кубический сантиметр всех помещений прослушивается. Нашлись энтузиасты, которые подсчитали, сколько понадобилось бы аппаратуры для прослушивания, сколько тратилось бы электроэнергии, сколько потребовалось бы персонала для обслуживания. Расчёты обнадёжили: чтобы обеспечить тотальную прослушку, надо построить ещё один такой же городок – для обслуживающего эти операции персонала. Всё равно расслабляться нельзя. Служба безопасности собирала подробнейшую информацию о деятельности сотрудников Объекта в прошлом и настоящем, об их личной жизни, что говорят о политике. Каждый шаг регистрировался. Письма вскрывались и прочитывались. Т

елефонн

ые разговоры прослушивались…

Андрей не обращал внимания на причуды секретности, замечать подобные мелочи – не по нему. Часто забывал про обязанность – сдать чемодан секретчикам. Его возвращали от проходной, потому что первый отдел спускал туда список: кто не сдал секретные документы. Всякий раз с Сахаровым повторялась одна и та же история.

Но однажды его невнимательность к оформлению закончилась трагедией. Он написал задание математикам. И отправил его в институт, в котором проводились численные расчеты. Машинистка ФИАНа перепечатала задание, после чего, как и предписано инструкцией, сожгла листок. Не составив акт уничтожения секретнейшего документа – а Андрей не проследил. Потому на другой день листок с заданием числился как существующий. Шум поднялся страшный. Объяснения машинистки, что она уничтожила листок, не принимались. Должна быть запись об уничтожении. Записи нет. И нет свидетелей, как пламя испепелило сахаровские формулы. А если так, то листок попал во вражеские руки. Следовательно…

Андрей был на даче – ничего об этом не знал.

Когда появился в институте, то даже его, невнимательного к окружающим, поразил сникший вид всех, кто попадался на пути.

- Что-то случилось? – спросил Андрей Беленького, войдя в отдел.

- Морозов застрелился.

Морозов – начальник первого отдела института. Добродушный человек средних лет. Ходил в военной форме, но без погон – отставник.

- Застрелился? – не понял Андрей. – Зачем?

Беленький удивлённо посмотрел на него.

- А ты не знаешь? Потерян листок с заданием математикам.

- Какой листок?

- Ты писал – не помнишь?

- То, что я писал Тихонову?

- Да.

Андрей прекрасно помнил: на тетрадном листке в клеточку он написал задание на расчёт слойки. На листке вся геометрия водородной бомбы. На тот момент, возможно, это был самый секретный документ во всём атомном проекте.

- А почему Морозов застрелился?

Беленький молчит.

- Захар?

Расследовать ЧП приехал начальник секретного отдела Первого главного управления с Лубянки. Это был человек, даже внешне вызывавший ужас: остановившийся взгляд белесых глаз из-под набрякших век. На час он уединился с Морозовым. О чём разговор – никто не знает. Дело было в субботу. Воскресенье Морозов провел с семьёй. Жена позже рассказала: с ней и с детьми был предельно ласков. В понедельник вошёл в кабинет за 15 минут до начала работы. И застрелился.

Машинистку арестовали. Она исчезла – навсегда.

* * *

Атомный центр в Сарове обозначили КБ-11. Одиннадцатое конструкторское бюро.

Обширную территорию обнесли тремя рядами колючей проволоки. Между ними вспаханные и тщательно разровнённые полосы земли. След любого живого существа – даже воробья - на них отпечатывался чётко, как на фотопластинке. Каждые три часа солдатский наряд с овчаркой пробирался вдоль колючки, до рези в глазах всматриваясь в полосу.

Устроены места для засады.

Смотровые вышки.

И внутри запретной территории ряды колючей проволоки. Ограничивают волю тысяч заключённых. Они – строители первых объектов атомного центра.

В лесу прорубаются просеки.

На отдалённых лесных площадках возводятся железобетонные казематы с бронированными воротами – для экспериментов по взрывам.

Сотрудников КБ-11 разместили в монастыре. Быстро растут финские домики – для рядовых сотрудников, возводят деревянные коттеджи для научного начальства. Быстро удлинялась улица двухэтажных кирпичных домов – для обслуживающего персонала.

Конструкторский отдел, администрация и столовая заняли бывшую архиерейскую резиденцию – здание на долгие времена получило имя Красный дом.

Пустили механический завод с кузницей, литейкой и инструментальным хозяйством.

В Москве посвящённые в Проект знали: в отдалённых лесах сооружается атомный центр, но где конкретно – секрет, большой секрет. Готовили к отправке на новое место аппаратуру, оборудование.

Летом 1949 года Сахаровы снимали дачу. В Пушкино. Дача просторная – теперь зарплата Андрея позволяла выбирать приличное жильё.

27 июня напротив дачи остановилась «эмка». Из неё выскользнул офицер. Козырнул.

- Товарищ Сахаров, вас вызывает товарищ Ванников.

Андрей не спросил: зачем? Если Ванников – может быть всё, что угодно. Да и привык к вызовам на верх.

Ванникова он увидел впервые в начале 49-го – Тамма и Сахарова пригласили к начальнику Первого главного управления. Андрей уже знал: ПГУ – условное название для ведомства, по масштабу – министерство. Управление отвечает за атомную проблему.

По пути в сторону трёх вокзалов, где в одном из переулков находилось ПГУ, Тамм просветил Андрея о биографии Ванникова: имеет огромный опыт в руководстве военной промышленностью, военно-конструкторскими и военно-научными разработками.

- Борис Львович умён, потому крайне осторожен, – рассказывал Тамм. – И циничен. В начале войны был арестован. Через неделе две его не только освободили, и тут же назначили наркомом боеприпасов. Как-то он рассказывал: попросил у Сталина бумагу, что его никогда больше не арестуют. Удивительно, но Сталин такую бумагу ему выдал.

- И что там написано?

- Сейчас припомню… Борис Львович показывал мне листок, внизу подпись Сталина… – Тамм уставился в окно. – Текст приблизительно такой: я, Иосиф Виссарионович Сталин, знаю товарища Ванникова как стойкого большевика, который ни в чём плохом заподозрен быть не может.

Выехали на Комсомольскую площадь. Повернули направо – в Новорязанский переулок – там здание ПГУ.

- Между прочим, благодаря Ванникову вы оказались в аспирантуре. Ваш патронный завод был в подчинении его наркомата боеприпасов.

Ванников принял учёных в просторном кабинете. Поразил необычностью облика – тучный, бритая голова – и поведения: так и сыпал поговорками и анекдотцами. Нашутившись, перешёл к главному:

– Мы тут посоветовались и решили: Сахаров переводится на постоянную работу к Харитону. Это необходимо для успешной разработки темы.

- Борис Львович! – зачастил Тамм взволнованно. – Сахаров – талантливый физик-теоретик.

Андрей покраснел.

- Он может сделать чрезвычайно много для науки, – от волнения Тамм даже пропустил обязательное слово «советской». – Особенно для самых важных разделов переднего края. Ограничивать его работу прикладными исследованиями – совершенно неправильно. Не по-государственному. Это всё равно, что микроскопом забивать гвозди.

Ванников слушал вроде внимательно, слегка усмехаясь.

- Сейчас он разрабатывает тему…

В этот момент раздался звонок ВЧ – телефона специальной связи. Ванников снял трубку, послушал – лицо и поза его стали напряжёнными.

– Да, они у меня.

Послушал.

- Что делают? Разговаривают, – быстрый взгляд на Тамма и Сахарова. – Сомневаются.

Пауза.

– Да, я вас понял.

Пауза.

– Слушаюсь! Я передам им вашу просьбу.

Повесил трубку.

– Это Лаврентий Павлович. Он очень просит вас принять наше предложение.

Слова очень просит – Ванников смешно выделил грузинским акцентом. И расхохотался.

Тамм и Сахаров переглянулись. Больше разговаривать было не о чем. И убеждать в пользе занятий фундаментальной наукой – некого.

Когда вышли на улицу, Тамм сказал:

– Кажется, дело принимает серьёзный оборот.

Да, дело приняло такой серьёзный поворот, что вздохнуть стало некогда.

Андрея увлёк такой смерч событий, что мысли о Литвине быстро унесло из головы. Он теперь вхож в высшие сферы. В такие высшие, какие только есть в стране – в кремлёвские. Андрея не тяготила и не пугала близость к начальству: можно рассмотреть вблизи, кто им правит. Составить о них представление.

Когда ему сообщали, что надо быть на совещании, он приезжал в ПГУ – и группа участников Проекта во главе с Ванниковым отправлялась в Кремль. В бюро пропусков хмурые люди в военной форме без знаков различия выдавали пропуска, затем – несколько постов проверки: один офицер чётко проверяет паспорт и пропуск, другой - пристально смотрит прямо в лицо немигающими глазами. Обязательный вопрос: нет ли с собой оружия? Но ни разу не обыскали.

Андрея первое время удивляли заседания Спецкомитета. В научной среде дискуссии разгорались горячие, но до личных оскорблений не скатывались. А в кремлёвском кабинете Берии брань висела такой густоты, что иногда сквозь неё не разглядишь собственно урановые проблемы.

Главное слово принадлежало, разумеется, Берии. К удивлению Сахарова, с ним спорили – Вознесенский, председатель Госплана, и Первухин, министр химической промышленности – члены комитета. И уж совсем немыслимое: Первухин орал нецензурно на Вознесенского, а тот всё же член Политбюро, старший в партийной иерархии. Уж не говоря о том, что он заместитель Сталина в правительстве.

Сахаров, оказавшись впервые в высоком кабинете, украдкой присматривался к Берии. Ничего угрожающего в облике. А знал: одного слова человека в пенсне было достаточно, чтобы перебросить миллион рабочих из одного района страны в другой. Один росчерк его пера – без света и тепла мог остаться любой областной центр. Ради того, чтобы направить ток на завод по переработке урановой руды.

Энергия в Берии бурлила. Воля, властность – в каждом слове. Он хотел знать всё – до мельчайших подробностей. И горе тому, кто запинался, а уж если не знал деталей – Берия, не повышая голоса, говорил такое, что провинившийся уже видел себя в Магадане. Правда, до этого дело не доходило. Точнее, редко доходило.

Не терпел пессимистов.

Академик Седов сомневался: выдержат ли железнодорожный путь перевозку массивных магнитов. Берия холодно глянул на сомневающегося.

- Я вижу академик Седов не верит в силу Советской власти.

«При чём здесь власть, если речь о прочности дороги?» – подумал Сахаров.

Не верить в силу Советской власти опасно – академик умолк. Но ненадолго.

- Меня смущает болотистая почва. Позволит ли она соблюсти нужную точность при монтаже магнитов?

- Теперь я окончательно убедился в вашем неверии в силу Советской власти.

Возникла задержка в производстве плутония. Ответственный за него – генерал Павлов. На совещании Харитон поднял этот вопрос. Берия произнёс тихим голосом:

- Мы, большевики, когда хотим что-то сделать, закрываем глаза на всё остальное, – Берия зажмурился, и его лицо превратилось в устрашающую маску. Открыл глаза, немигающе уставился на генерала. – Вы, Павлов, потеряли большевистскую остроту. Сейчас мы вас не будем наказывать. Надеемся, вы исправите ошибку. Но имейте в виду, у нас в турме места много!

Берия выговорил твёрдо турма вместо тюрьма. Прозвучало жутковато. Грозным признаком было и обращение на «Вы». Павлов сидел, опустив голову, как, впрочем, и все остальные…

Невыносим на заседаниях Капица. Ему около пятидесяти, но на лице мальчишеское вдохновение. До Сахарова доходили легенды о его неслыханной независимости. О том, например, что возвратившись на родину из Англии, он поставил условие: в его институте не должно быть отдела кадров, а, значит, и представителей органов. И политбюро согласилось с этим, потому что Капица – научная величина мирового уровня….

Твёрдое впечатление: Капица выбрал себе единственную функцию на совещаниях – подчёркивать своё превосходство над Курчатовым. Тон его высказываний поучающий:

- Учёные делятся на три категории. Одни тратят все силы, чтобы двигать науку и человечество вперёд. Другие, и их большинство, бредут рядом с прогрессом, они не мешают и не помогают. Наконец, есть люди, которые плетутся позади – это люди без воображения.

Курчатов не выдержал:

- К чему вы это нам рассказываете, Пётр Леонидович?

- К тому, Игорь Васильевич, что вы должны консультироваться со мной по оценке результатов работ и выводов, прежде чем докладывать на заседаниях Спецкомитета. Меньше глупостей будем слушать.

- Мне кажется, это имеет смысл, – поддержал Первухин Капицу.

- Так вам кажется, что мы здесь занимаемся глупостями? – спросил Берия.

- Да, и очень много, – спокойно ответил Первухин.

- Не знаю, как вы, а я приезжаю сюда ради дела, – Вознесенский не упустил момент уколоть Первухина.

- Пётр Леонидович, вы в своём институте можете дублировать исследования Курчатова, – предложил Первухин.

- Я никогда никого не дублировал и не собираюсь! – отрезал Капица. – Я во всём иду своим путём. Мне непонятно, почему со мной не проконсультировались, когда принимали решение о строительстве уранового котла.

- Пётр Леонидович, в нашей лаборатории по вторникам семинары, на которых обсуждаются самые разные вопросы, – Курчатов сдержан, но видно, что даётся ему это непросто. – В том числе и каким быть урановому котлу.

Капица проигнорировал эти слова. Свой семинар – капичник – он ставил выше всех не только в стране, но и во всём мире. Потому считал ниже своего достоинства опускаться до каких-то там посиделок на краю Москвы.

- По мере того как становишься старше, – взял он назидательный тон, – только ученики могут спасти от преждевременного мозгового очерствения. Без учеников учёный быстро погибает.

Андрей заметил: Берия наливается бешенством.

- Пётр Леонидович, вы и ваши ученики будете заниматься урановой проблемой, – медленно и по слогам произнёс он, слово будете жирно выделил. В голосе непререкаемая жёсткость. – И будете предлагать альтернативные предложения.

- Это означает переориентацию моего института, с чем я никак не могу согласиться. Потому что это означает фактически убийство теоретической физике в Советском Союзе.

Андрей сделал вывод: пользы от Капицы в проекте никакой. Он, конечно, выдающая личность, гениальный учёный, но слишком самоуверен. В проекте все равны. И решение может прийти от совсем неизвестного аспиранта, а не только от всемирно признанного гения.

- А вы как считаете? – Берия смотрит на Курчатова.

- Я согласен с Петром Леонидовичем. Согласен в распределении ролей: он двигает теоретическую физику в Советском Союзе, а мы, скромные подмастерья, занимаемся урановой темой, – в голосе убийственная ирония.

Совещания затягивались за полночь. Каждого из участников ждала персональная машина. Кроме Сахарова. Он пешком отправлялся в путь. В дальний. Домой. Через всю Москву. Километров пятнадцать. Но это его не утомляло. Он шёл быстрым шагом и думал. Думал о том, что он в центре таких событий....

Капица вскоре перестал появляться на совещаниях у Берии. И вообще исчез из научного мира – его сослали на дачу на Николиной горе. За что – Андрей не знал.

* * *

- Если бы Игорь Евгеньевич не растрачивал себя на бомбу, он при его профессионализме, феноменальной трудоспособности с лёгкостью сделал бы массу ценных работ, – сказал Боголюбов. – Жаль, его. Занимается ерундой.

Да, больше всего Тамму приходилось заниматься именно ерундой. То есть водородной бомбой. Когда он приехал на Объект, Сахаров и его немногочисленная группа упёрлась в тупик. Принцип слойки – это, безусловно, прорыв. Но всё равно изделие получалось громоздким. Не таким неподъёмным, как труба Зельдовича, – для неё вообще требовалось отдельное здание. Но и слойка получалась тяжёлой. Ни один бомбардировщик не в состоянии поднять такую бомбу.

Подсказка пришла – откуда не ждали.

- Андрей Дмитриевич, гляньте письмо.

Тамм передал Андрею конверт. Обратный адрес – воинская часть.

- Что это?

- Переслали от Берии. Очередной прожект, как сделать бомбу. Лаврентий Павлович – человек увлекающийся, верит всему. Составьте ответ: спасибо за поиск, и объясните, только вежливо, нужно много знать, чтобы сделать бомбу.

Андрей повертел письмо.

- Не к спеху. Глянете, как найдётся время.

Сахаров положил письмо на край стола.

Вспомнил о письме к концу дня. Начал читать. Первую страницу пробежал, а вторая заставила вчитаться, вернуться к началу. Неожиданно обнаружил: далёкий автор дело пишет. В конце письма подпись: матрос Лаврентьев.

Заглянул к Тамму.

- Игорь Евгеньевич, моряк интересные идеи выдвигает.

- Какой моряк? – не понял Тамм.

- Моряк с Тихого океана…

Тамм продолжал недоуменно смотреть на Сахарова. Андрей протянул ему исписанные странички из школьной тетрадки. Тамм нехотя полистал их, положил на стол.

- А-а… Вы написали ответ?

- Нет. Надо вызывать этого Лаврентьева сюда. Стоящие идеи у него.

- Ну-ну, – Тамм отодвинулся от стола, достал пачку «Казбека», закурил.

- Он предлагает осуществить высокотемпературную дейтериевую плазму с помощью системы электростатической термоизоляции. Это как раз то, что поможет нам снизить вес изделия.

- Серьёзно? – Тамм потянулся к письму. – Моряк додумался до электростатической термоизоляции? Интересно… А как конкретно он это предлагает воплотить?

- Система из двух или трёх металлических сеток – они окружают реакторный объём. Вот он на рисунке изобразил, как это может выглядеть. На сетки подаётся разница потенциалов в несколько десятков килоэлектровольт – задержать вылет ионов дейтерия.

Тамм уткнулся в рисунок.

- Мне кажется, идея перспективная, – продолжил Сахаров. – Лаврентьев явно творческий человек. Его надо поддержать. Как-то помочь.

- Интересно, – неопределённо отреагировал Тамм.

- Правда, схема, которую он предлагает, представляется мне неосуществимой.

- Хорошо, – заключил Тамм. – Подумаем над этим. Моряка поблагодарите. Кто бы мог подумать, что обыкновенный моряк…

Сахаров не сказал Тамму: во время чтения письма у него возникли неясные ещё мысли о магнитной термоизоляции. Дальше идея: замкнутые магнитные силовые линии возникают во внутреннем объёме тороида при пропускании тока через обмотку, расположенную на его поверхности. При обдумывании конструкции термоядерной бомбы возникли трудности с созданием устойчивости. Именно такую систему Андрей и решил рассмотреть, и предложение моряка дало новый толчок беспутным идеям…

- Вас вызывает Берия, – сказал Тамм. – Интересно, зачем вы ему понадобились? Вызывает только вас.

Приехав в Москву, Андрей почти неделю сидел, как принято говорить в ПГУ, на приколе – ждал вызова. Нервничал: на Объекте дел невпроворот, а он здесь прохлаждается.

Наконец сигнал из Управления: «Зовут наверх».

В приёмной Берии Андрей увидел секретаря с погонами капитана и человека в матросской форме – читает газету. Матрос без интереса оглядел Сахарова и вновь вернулся к газете.

Через пять минут раздался звонок, капитан берёт трубку:

- Слушаю, Лаврентий Павлович… Да, обои здесь.

Положил трубку, встал, открыл створку двери кабинета.

- Входите.

Моряк поднялся и пошёл к двери.

- А вы? – капитан вопросительно смотрит на Сахарова.

И тут только Андрей сообразил: моряк – это и есть тот самый Лаврентьев.

Вошли. Берия за гигантским письменным столом. В пенсне. На плечах светлая накидка, что-то вроде плаща. Просматривает бумаги. Вид сосредоточенный.

За отдельным столом военный с полковничьими погонами. Сахаров его узнал: Махнев, референт Берии по науке. Полковник показал глазами: садитесь рядом со мной.

Берия отложил последний листок. Выбрался из-за стола – Махнев при этом вскочил. Поднялись и Сахаров с Лаврентьевым. Берия прошёл к просторному столу заседаний в центре кабинета – на присутствующих не глянул. Когда опустился в кресло, сели и остальные. В середине стола большая пепельница из белого мрамора, на краю её медведь с рубиновыми глазками. Было заметно: пепельница стоит совсем не для окурков.

Обычно на совещаниях Сахаров находился далеко от Берии, потому не было возможности разглядеть его. А тут беззастенчиво вгляделся. Берия произвёл не то впечатление, что изображают на его портретах – молодой, энергичный интеллигент в пенсне. А в жизни… Лицо зеленовато-бледное, нос утиный, переносица сильно приподнята нажимом пенсне, губы маленького рта подвижны и презрительно кривятся вниз, подбородок округлый, со сдвоенный складкой, затылок отсутствует, шея сильная и широкая. Полноват. Пугало тяжёлое выражение лица – без тени теплоты или улыбки. Взгляд пронзительный, холодный. Когда смотрит пристально – страх заползает в сердце.

На объекте давно убедились: Берия первоклассный организатор. Да, хам, да, безжалостен, но умел быть и вежливым, и тактичным. И просто нормальным человеком. Своим парнем. Зельдович вообще считал, что если бы не Берия, то ничего бы и не было.

Берия повернулся к Сахарову – на лице выражение деспотической энергии и одновременно глубокой усталости. Вкрадчиво спросил:

- Андрей Дмитриевич, что вы думаете о предложении Лаврентьева?

Лаврентьев впился взглядом в Сахарова.

- Идея интересная. Перспективная. Особенно важным считаю выбор умеренной плотности плазмы, – Андрей подумал и добавил: – Мне кажется, автор идеи заслуживает право заниматься наукой.

- Сколько вам ещё служить? – Берия перевёл взгляд на моряка.

- Два с половиной года.

- Переводим вас в Москву. С демобилизацией.

Махнев сделал отметку в блокноте.

- Будете работать с академиками. Проявите себя, и вас сделаем академиком. Можете идти.

Лаврентьев встал. Постоял мгновение, вышел.

Берия обратился к Сахарову:

- Как идёт работа по изделию?

Сахаров кратко изложил ход работ. Не скрыл и трудности.

Берия внимательно слушал. Вопросов не задавал. Когда Андрей закончил, Берия встал, давая понять: разговор окончен. У стола остановился, обернулся, посмотрел пристально на Сахарова и вдруг сказал:

– Может, какие-нибудь вопросы ко мне? Или пожелания?

Андрей не был готов к такому повороту. Спонтанно, без размышлений, спросил:

– Почему наши новые разработки идут так медленно? Почему мы всё время отстаём от Америки? Почему проигрываем техническое соревнование? Ведь у нас прогрессивный строй, а у них исторически бесперспективный.

Берия снова сел. Взял пресс-папье, крутанул его на блестящей поверхности стола.

- Потому что нет заинтересованности у наших людей, – поднял глаза на Сахарова. – Вот вы почему занимаетесь термоядерной бомбой?

- Почему? – растерялся Андрей. И тут же нашёл ответ: – Потому что интересно.

- Вот – интересно. Да вы садитесь. А токарю, который из смены в смену точит деталь, неинтересно. Вы бы могли каждый день точить одну и ту же делать? – ответа не стал дожидаться. – Нет. А Ванникову интересно? Забабахину интересно? Как там в «Гамлете»? «Раз королю неинтересна пьеса, нет для него в ней, значит, интереса».

Сахаров подумал: ослышался. Услышать от Берии строчки из Шекспира!

- Всем нам на Объекте…

Зазвонил телефон ВЧ. Берия с неудовольствием повернулся на звонок. Взял трубку. Слушает. На лице проступила каменная маска.

- Разве вам надоело видеть, как садится солнце и как оно встаёт? – произнёс Берия тихим голосом. – Берегитесь!

От берегитесь дохнуло таким ледяным холодом, что Андрей поёжился. Хотя в кабинете было жарко. Тут только сообразил, с кем он разговаривает.

Берия положил трубку.

- Вы учёные. Творческие люди. А какой интерес у Музрукова? Никакого. И потому приходится держать его вот здесь! – Берия сжал руку в кулак. – И пусть только не обеспечит нам…

Сахаров вспомнил, как Берия грозил Павлову турмой. Неожиданно сорвался вопрос:

- А вам интересно?

Берия впервые улыбнулся. Улыбка получилась жалкая – было странно увидеть на его лице беспомощность. Но лицо быстро выправилось, на нём жёсткая снисходительность.

- Мне, – это слово подчеркнул, – интересно. Я душу отдаю делу. Как и вы.

«Это точно: я душу отдаю, – подумал Сахаров. – Но не дьяволу ли?»

- А у американцев есть интерес. Какой интерес? Выжить! Там конкуренция. Если американский учёный не будет думать, если не будет искать, изобретать – затопчут. Потому и разработки у них идут молнией. А у нас социализм. Богадельня. О каком коммунизме можно вести речь, если мы не умеем накормить людей?

И снова Андрею показалось, что он ослышался. Так о коммунизме осмеливался говорить только Матвей Литвин.

Берия долго молчал.

- Не обращайте внимания на мои слова. Работайте. Мы вас ценим.

Вечером Андрей зашёл к родителям – перед поездом на Объект. В разговоре обронил: был у Берии. На лица отца и матери легла тень чёрного испуга.

Когда отец провожал его до метро, сказал о Берии:

- Страшный он человек. Страшный.

- Ничего нет в Лаврентии Павловиче страшного.

- У него руки по локоть в крови.