Премия Рунета-2020
Благовещенск
-1°
Boom metrics

Игорь Угольников: "Я застрелил бы того, кто убил Листьева"

Известный продюсер и актер рассказал Владимиру Легойде о себе, о своем отношении к богу, о творчестве
Владимир ЛЕГОЙДА
Владимир ЛЕГОЙДА
Игорь Угольников: "Я застрелил бы того, кто убил Листьева"

Игорь Угольников: "Я застрелил бы того, кто убил Листьева"

В. Легойда:

- Сегодня у нас в гостях Игорь Станиславович Угольников.

И. Угольников:

- Добрый вечер.

В. Легойда:

- Для современного человека в вере что самое сложное? Или для тебя что самое сложное?

И. Угольников:

- Наверное, искренность по отношению к самому себе. Просто себе не врать – это крайне тяжело. Или подменять понятия – одно другим. Вера для каждого человека, мне кажется, это совсем интимная вещь. Только сам человек с собой может разговаривать на эту тему. И уж тем более говорить со Всевышним вообще тяжело. Тут врать не получится. Лукавить невозможно. Мне кажется, предельная искренность и понимание, во что ты веришь, а самое главное потом – еще и ответственность за свои поступки и за свою веру. Понятно, что с нас спросится. Только каждый из нас пишет свою автобиографию. И у большинства людей, такое ощущение, что автобиография написана как черновик. Как будто – как прожил, так и прожил. А ведь это очень, как выясняется, крайне важно – автобиография. Чтобы ты сам написал о себе применительно и к вере, и к своей семье, к своей работе. Человеку много дано, а он это не использует. Почти грех, я думаю. Поскольку человек искренне не может сам с собой поговорить. Я мало вижу людей, которые искренне могут себе задать вопросы и попытаться на них ответить. Мне кажется, вера – это и есть искренний вопрос прежде всего к самому себе: кто ты? Но еще и вера, мне кажется, это реальные поступки. И самое главное – искренность в просьбе. Я сталкивался с этим в своей жизни очень серьезно дважды. Кстати, один раз благодаря тебе, Володя. Это когда просил благословение на фильм «Брестская крепость» и получил его. Прежде всего от людей, чьи поступки геройские и послужили тому, что Брестская крепость стала мемориалом, и там действительно русское воинство первый раз остановило врага. А самое главное – я получил искреннее благословение и отца Илия, и…

В. Легойда:

- Патриарха.

И. Угольников:

- Благословение Патриарха я получил на «Батальон». Я понимал, что тебе не просто помогают, раз тебе разрешили. С тебя большой ответ. Как будто в спину толкают: мы же тебе разрешили про нас делать фильм. А разрешение просил именно на могилах защитников Брестской крепости. Мы же тебе разрешили. И ответственность еще больше. С другой стороны – помощь. Она приходит даже оттуда, откуда ты не ждешь ее. Иногда как подарок – за стойкость и за искренность. И я понимаю, что вера – это еще и запомнить то, что тебе дали. Подчас человек попросил, может быть искренне, ему дали. А он забыл об этом. И воспринимает это как должное. Не помня об этом, он себе перечеркивает возможность попросить еще раз – искренне и по-настоящему. С другой стороны, я думаю, каждый день чего-то такого ежедневного не стоит. Надо просить только тогда, когда это дело твоей жизни или дело многих людей. И вот тогда надо искренне просить.

В. Легойда:

- Я помню, как мы вместе были на одной премьере. Выходим, я тебе подхожу и говорю: ну как фильм? Ты гениально сказал: «Работа проделана большая». Это о тех фильмах, после которых ты теряешь надежду и зритель теряет доверие. А что дает надежда? Есть якорь, который ты видишь в современном российском кино и говоришь: вот это хорошо, это возвращает доверие зрителя, это дает нам надежду, это правильно?

И. Угольников:

- Ответить хорошо бы на твой вопрос каким-то примером было бы правильно. Однако же я не могу его прямо сейчас привести. Я могу лишь сказать о тенденции, к которой стремятся и которая существует. И те сценарии, которые ко мне попадают, которые изобилуют ненужными вещами, но в то же время идея в них верная, и сценарии, и режиссеры, и даже некоторые готовые картины, которые я с удовольствием бы перемонтировал немножко, чтобы та идея, которая вложена режиссером, сценаристом, продюсером, все-таки прозвучала явно. Я далек от пессимизма. Однако же пока таких ярких примеров, когда можно было сказать – вот картина, вот режиссер, который чувствует это правильно и подает верно, вот это у нас уже есть, это хорошо. Хотя это есть, безусловно. Может быть, я мало вижу таких картин. Мне кажется, люди приходят в кино и в театр сопереживать. Причем даже иногда отрицательным героям, если у них есть своя мотивация, я ее чувствую. Почему этот человек так плохо поступает. Ведь это же ужасно. А у него своя мотивация. Когда я начинаю понимать, я начинаю ему сопереживать. Мне кажется, в кино именно вот это надо делать. И арсенал для этого у нас огромный. Современное производство настолько широко… как сделано кино «Салют-7». Мы через общее вглядываемся в мелочь, сопереживаем герою. И с батальными сценами можно так же делать. Но при этом мы смотрим за кем-то – какое он сейчас решение примет? Что он сейчас сделает, чтобы повернуть не только ситуацию, но и ход истории? Я хочу, чтобы в кино, опираясь на старые традиции отечественного кино, советского кино и нынешнего российского, я приходил как зритель в кинотеатр и сопереживал. Я хочу сопереживать. Если помнить об этом и так делать фильмы, то не важно, по каким лекалам мы делаем – по американским или нынешним российским, которые ориентированы на американские лекала. Главное, чтобы мы могли сопереживать.

В. Легойда:

- Зритель за границей, которому ты показывал свои фильмы, он сопереживает так же, как и наш? Или чему-то другому?

И. Угольников:

- Казалось бы, не могу итальянцы, которым показывал «Брестскую крепость», «Батальон», понимать всех тонкостей взаимоотношений людей образца 1917 года. Они смотрят как просто историю. Если ты им задаешь правила игры, они понимают, что происходит, начинают сопереживать, уже не важно, итальянец это, или китаец, или американец. Сопереживают. И так же плачут на сценах в «Батальоне», когда Маша Аронова в финальной сцене. Так же плачут и в Китае, так же плачут и в Индии, и в Америке, и во всех странах, где бы я ни показывал этот фильм. С Китаем комично немножко было. Потому что выяснилось, я так и не понял, почему они задают такие вопросы, они говорят: вы, европейцы, и так для нас все на одно лицо, а женщины без волос – так мы вообще не можем никаким образом их идентифицировать. Поэтому мы путаем, кто есть кто.

В. Легойда:

- Вопросы задают другие за границей зрители? Или это сопереживание определяет?

И. Угольников:

- Вопросы задают не о фильмах, которые ты уже сделал. Обычно просто зрители смотрят и воспринимают. А чего ты собираешься дальше делать и зачем. Вот эти вопросы существуют. Этот фильм о подольских курсантах, который я сейчас готовлю к съемках, и следующая картина, которую я буду снимать, под названием «Учености плоды» - Пушкиногорье в 43-м году, когда немцы были там. Я нашел уникальную историю, отдельная история, о которой пока не буду говорить. Эта картина уже поддержана Министерством культуры. Мы сейчас готовимся. Во всех этих картинах задается вопрос, в том числе и нашими коллегами из Германии: а зачем ты сейчас хочешь опять эту тему поднимать? А там она есть. И она серьезная, глубокая. Почему мы никогда с немцами до конца не сможем понять друг друга? Никогда, сколько бы мы ни протягивали друг другу руку, прощали бы то, что невозможно простить, там все намного глубже. Мы разные миры, если можно так сказать.

В. Легойда:

- Может это помогать нам сохранять какое-то отношение человеческое, с точки зрения и масштабов того, сколько людей могут посмотреть эти картины? Это что-то реальное, что действительно помогает нам в сложной политической ситуации сохранить человеческие отношения друг к другу? Я имею в виду не твои конкретно фильмы, а кино вообще.

И. Угольников:

- Если делать искренне и достоверно, то, безусловно, язык кино – это язык общения и даже воспитания. Когда я вижу собственными глазами, как мальчик выходит с картины «Брестская крепость» с дедушкой и тихонько спрашивает: «Слушай, а как так получилось, что мы победили в той войне, когда все умерли?» Мальчик, задающий такой вопрос, это дорого стоит.

В. Легойда:

- Ты делал, вложил душу, не спал ночами, снял фильм, сделал то, что для тебя очень дорого. И вот начинается критика. Тяжело терпеть это?

И. Угольников:

- Критику, конечно, надо воспринимать спокойно. Если понимать, почему она, кто критикует тебя и для чего он это делает. Если ты это понимаешь и знаешь, для чего это сделано, то можно это воспринимать спокойно. Но если тебя критикуют просто так, абы как, чтобы отгулять, говоря сленгом, на твоем творчестве, это неприятно. Но бывает критика такая, когда человек снял кино, мне кажется, очень достойно, при этом авторское очень кино. А прокатчики говорят: нет, неформат, не возьмем в прокат. Как же так? Человек делал, старался, всю душу вложил, деньги вложил в фильм, а его никто не хочет смотреть. Это чудовищно. Когда тебя меряют по какому-то формату, это воспринимать крайне тяжело. Поэтому и критикую, что ты должен был снимать такое кино, а ты делаешь такой фильм. Когда я делал «Брестскую крепость», вообще был крик: как это так, вы позволили этому телевизионному клоуну, как меня тогда считали, снимать такую важную тему и такой фильм. И дальше была критика тоже в эту же сторону.

В. Легойда:

- Задевало это?

И. Угольников:

- Задевает. Это тяжело пережить. Некоторые и не могут этого пережить и не могут снимать следующую картину, потому что боятся этой критики. Меня это бодрит. Сейчас особенно. Понятно, что надо, наверное, снимать и какие-то светлые веселые фильмы. Думаю, что руки дойдут и до этого. Однако же говорить о себе могу следующим образом: достойная критика мне будет интересна. А проворная хула заказных кляузников мне неинтересна, даже читать не буду.

В. Легойда:

- Тебе лично терпеть других или себя?

И. Угольников:

- С самим собой разговор самый тяжелый. Ленив до самозабвения. Трудолюбив по необходимости. Так, по-моему, говорил Фигаро о себе у Бомарше. Я могу себе сказать жесткие слова, и терпеть себя иногда просто очень трудно. Терпеть других людей – возможно. Нетерпим я к непрофессионализму. Это меня раздражает. Я стараюсь сразу это от себя отодвигать. Рядом со мной должен быть профи, человек, умеющий делать свою работу лучше, чем я, и понимать ее лучше, чем я. И тогда я смогу с ним что-то вместе сделать. Я нетерпим к предательству. Особенно к такому прям явному, видному, когда человек, искренне смотря тебе в глаза, уже настроен на предательство.

В. Легойда:

- А если он прощение потом так же искренне попросит? Действительно искренне.

И. Угольников:

- Простить необходимо. Даже, может быть, попытаться что-то сделать. И я бы мог простить своих коллег, которые серьезно ранили меня в душу много-много лет назад, попытавшись отнять у меня мою собственную телепрограмму. Предали меня. Я их взрастил, грубо говоря. Я заботился о них больше, чем о самом себе, отдавая все самое лучшее в программе и пытаясь вместе с ними создавать, а они предали меня. Так вот, я думаю, что сейчас я готов был бы их не просто простить, а с ними сделать что-то новое. То уже, наверное, не то, что мы делали когда-то тогда, а что-то новое. В этом я вижу прощение. Попытаться что-то сделать заново. И тогда, может быть, человек раскроется в полной своей красе. Но предательство – должно пройти время для того, чтобы ты оценил степень этого предательства по отношению к тебе и понял, почему оно было сделано. Это предательство было, может быть, оттого, что я не давал им возможности лучше проявить себя.

В. Легойда:

- Может быть, ты тоже был виноват?

И. Угольников:

- Да, может быть, и я был виноват. И надо было дать им возможность пройти до конца в этом предательстве. А потом сказать: идите сюда, дети мои.

В. Легойда:

- Вернемся к теме терпения. Есть замечательная история, когда на съемках «Брестской крепости» нужен был снег, снега не было и быть не могло. Но ты просил, все ждали. И вот это маленькое чудо произошло – снег выпал. Это был ответ на ожидания, на труды, на молитву. Представь, что ты выходишь на Покров, после всех этих ожиданий, и сидят эти два каскадера, и ты говоришь: ну что там, ребята, чего вы смотрите? Они говорят: не выпал снег. Ты бы смог это стерпеть? Мог бы сказать: да будет воля Твоя. Значит, не выпал.

И. Угольников:

- Безусловно, я скажу так. Значит, этот снег выпадет потом, тогда, когда это будет тебе необходимо. Или даже ты этого не поймешь, когда тебе будет дан этот подарок и за что. Это все потом спросится и подарится.

В. Легойда:

- Но тебе же надо было, чтобы он выпал тогда.

И. Угольников:

- А было надо только мне. Все остальные понимали, что снег мы нарисуем. Но снег был подарен мне за то, что я искренне трудился и хотел получить. Я даже не надеялся на него. И 14 октября на Покров с утра он выпал. Именно тогда, когда не ждешь. Это тебе в конце как подарок – на! За то, что ты искренне и честно это делал. А вот когда ты ждешь, а тебе не дают, конечно, душа некрепкая может покачнуться. И свои претензии высказать: почему же Ты мне не дал того, что так мне нужно? Где Ты? Ты же видишь, понимаешь, как мне это нужно, и не даешь мне это. Это испытание, которое нам приходится проходить.

В. Легойда:

- Тяжело?

И. Угольников:

- Он же любит нас, но испытывает. Чем ты больше можешь, умеешь и тебе больше дано, испытаний больше. В этом и состоит суть творчества, работы, проникновения.

В. Легойда:

- Тяжело вот это, когда не получаешь?

И. Угольников:

- Тяжело. Мало того, ведь с возрастом уже становятся некоторые вещи более понятны, как их сделать, для того, чтобы добиться зрительского интереса или снять фильм, сделать спектакль. И понимаешь не только как это сделать, но и как это преподнести. А там много всяких хитростей и тонкостей. И все рассыпается. И даже простые вещи, которые должны случиться, не случаются. Испытание? Иди дальше. И делай дальше.

В. Легойда:

- Бывает, когда ты смотришь, наблюдаешь, видишь – что-то не так. И вдруг ты понимаешь, что ты тоже сам мог так же выглядеть или кому-то могло показаться, что ты так же себя ведешь. Ты корректируешь свой жизненный курс, если такое бывает?

И. Угольников:

- Очень с собой бывает трудно. Применительно к окружающим – тем более. Мне бывает стыдно и за самого себя, за свои поступки. Или за молчание свое, когда нужно было принять решение и сказать, а я промолчал, я струсил. А почему я струсил? Чего я такого бы не получил или чего я такого бы лишился, если бы вот сейчас поступил вот так? Но все это потом. Ты мыслишь, лежа на подушке. И прокручиваешь еще раз и еще раз эту ситуацию: а как бы я сейчас поступил в ней? Наверное, надо было не так, а вот так надо было сделать. И вот тут как раз возникает некая душевная боль: нехорошо, неправильно я сделал. Это разговор с самим собой. Видя, как поступают люди? Повторюсь, я лучше отойду в сторону.

В. Легойда:

- А вот если не про разговор с самим собой, а если ты понимаешь, что надо прощение попросить, тяжело просить прощение?

И. Угольников:

- Нет, я прошу прощение легко. Именно тогда, когда понимаю, что я виноват.

В. Легойда:

- А человек неприятный?

И. Угольников:

- Все равно. Я могу сказать: прости меня, я был неправ.

В. Легойда:

- А подумают, что слабость?

И. Угольников:

- Ну почему? Если ты говоришь «прости меня, но я с тобой больше никогда не буду работать и не буду иметь никаких взаимоотношений», то почему нет. Прощать тяжело. Тем более, просить прощение – еще тяжелее. Но я стараюсь это делать. Если надо. Очень трудно быть искренним человеком каждому из нас, по-настоящему. Мы все равно нет-нет да обманываем и себя, и окружающих. И делаем это очень часто. И у нас есть для этого мотивация. Я обманываю человека, чтобы ему не навредить, чтобы не навредить себе. Лучше не скажу и скрою это. Потом все сложнее и сложнее с самим собой быть искренним. Это большой человек труд – ежедневный наш труд. Я думаю, каждого из нас.

В. Легойда:

- Ты говорил о том, что, когда убили Влада Листьева, это было перечеркивание надежд, как выстрел в тебя. Это можно простить? Ты как живешь с этим?

И. Угольников:

- Я бы застрелил того человека, который это сделал. Это был бы мой грех. Это был выстрел в меня, повторюсь. Я очень сильно переживал, рыдал долго. Потому что мне казалось, что с Владом, и не только с ним, это было сообщество многих людей, мы делаем новое телевидение. Что-то такое совершенно искреннее, яркое. Может быть, заблуждаясь и что-то делая не так. Но в то же время это был светлый, очень эмоциональный ежедневный порыв. И вот тут бах – нет, этого не будет. Понятно, что телевидение стало иным, мы стали все другими. И теперь деньги решают все, рейтинг, деньги, деньги, деньги… Деньги все решают. А тогда для нас это было не так важно. Влада и убили из-за денег, как мы сейчас это понимаем. Если бы я точно знал, что виноват в этом вот этот человек, да, наверное, я бы взял грех на душу. Потому что тогда выстрелили не во Влада – в меня. Я бы ответил.

В. Легойда:

- О патриотизме. Любовь к Родине. Семь лет назад один неизвестный журнал «Фома» брал у тебя интервью. И там корреспондент в вопросе употребил фразу: патриотизм, который сейчас не в моде. Сейчас, скорее, мы бы сказали о том, что есть некая мода на патриотизм. Согласен ли ты с этим? И хорошо это или плохо?

И. Угольников:

- Я бы не называл это модой на патриотизм. Для меня все просто. Патриотизм – это любовь к отеческим гробам. Я понимаю, почему я так живу сейчас. И самое главное, даже чувствую, как чувствовали мои предки всю ситуацию тогда, в 1917 году или в 1941-м. У меня есть даже какое-то внутреннее ощущение. Для меня все просто. Я не могу видеть, как разрушаются памятники защитникам Отечества в Великой Отечественной войне. В этом для меня патриотизм. Я не могу видеть, как унижают стариков, память о них тоже. Другое дело, каким образом используется этот патриотизм. И кто, основываясь на этом патриотизме, чего добивается. Больше хорошего, чем плохого в этом. Здесь надо быть крайне аккуратными. Это человеческое верование – патриотизм – к собственной стране. Иногда говорят: а чего ты гордишься? Там гордиться нечем. Посмотри на историю страны – чем там гордиться? Я говорю: как? А потом задумываешься. Нет, надо расставить все. А потом я сам говорю: а вот мы такие. В драке не поможем, в войне победим. Пожалуй, этим можно гордиться. Но еще и гордиться тем, что люди обладают огромной стойкостью. Конечно, было бы замечательно, если бы история нашего российского государства была иной. История постоянного созидания. Когда враг, который хотел бы заполучить наши земли, наши полезные ископаемые или даже нашу рабочую силу, не стал бы этого делать, хотя бы потому, что нельзя бросаться на огромного медведя с вилкой. Не стоит этого делать. Просто настолько сильное государство, настолько сильные люди, что лучше к ним не подходить. Вот они там в своей России живут, строят, созидают, друг друга уважают, в Бога веруют, и у них все хорошо. Так вот именно это и раздражало тогда. И понимали, что Россия, пойдя по такому пути, будет самой крепкой державой в мире. Именно поэтому и случилась первая мировая война, октябрьский переворот. Это было нужно как раз тем силам, которые понимали, что русского медведя, если сейчас не расчленить, не растащить, не убить, то потом он станет самым сильным.

В. Легойда:

- Правильно я понял, что то, что сейчас у нас происходит, это сильно глубже чем мода?

И. Угольников:

- Конечно.

В. Легойда:

- Потому что под модой мы понимаем что-то поверхностное. А почему мы так боимся моды на…? Мне часто задают вопрос про моду на православие. Я всегда говорю, что мода на православие лучше, чем мода на пиво. Она потом же может и прорасти. И у кого-то прорастет. У меня есть личный пример. Два друга мои пошли креститься в свое время. Один – потому что он думал, готовился, читал. А второй – за компанию. Можно сказать, что по моде. Первый лет через пять из церкви ушел, а второй стал священником. Для него первое движение было абсолютно внутри моды. Мне кажется, даже мода, если она особенно связана с тем, о чем ты говоришь, с чем-то глубинным, в ней нет ничего плохого. Или я не прав?

И. Угольников:

- Безусловно, нет ничего плохого. Да и я тоже крестился не в детском возрасте и пришел к этому если не осознанно, то во всяком случае понимая, что это необходимо совершить. И я практически сразу почувствовал во многом, что сделал верно. Я не могу себя отнести к людям, которые жестко соблюдают пост, часто и правильно ходят в церковь, исповедуются и так далее. Хотя понимаю, что это необходимо. У меня внутреннее мое ощущение сводится к тому, что происходит со мной, с моим делом, с моей семьей, с окружающими меня людьми. И в этом я вижу свое верование. И понимаю, что с тебя спросится. Это я тоже понимаю. И мне этого достаточно. Может быть, для других людей этого недостаточно. Мне – достаточно. Мода ходить в церковь, быть воцерковленным человеком, может, и выглядит модой, но я не думаю, что люди, которые слушают нашу беседу, воспринимают нас как людей модных. Я думаю, что это очень личное дело каждого из нас. Лучше мода на православие, чем мода на пиво, как ты правильно говоришь.

В. Легойда:

- У Высоцкого песня «Я не люблю». Каким был бы твой список?

И. Угольников:

- Ты хочешь спросить меня конкретно, что я не люблю? Или кого я не люблю?

В. Легойда:

- Кого – пусть останется между…

И. Угольников:

- Можно согласиться со словами, которые были в песне Владимира Семеновича. Не люблю, когда плюют в душу, стреляют в спину. Можно с этим со всем согласиться. У меня нет такого жесткого понимания: вот точно не люблю…

В. Легойда:

- Не твоя лексика?

И. Угольников:

- Думаю, что не моя практика.

В. Легойда:

- Если не можешь с ходу сказать, что ты не любишь, мне кажется, это прекрасно.

И. Угольников:

- Не люблю, когда грязно на улице. Но это все не любят. Не люблю, когда долгая зима. Хочется солнышка. Но это не моя лексика. Спасибо за то, что ты мне сейчас подсказал формулировку. Я могу сказать, что люблю. Я люблю, когда я вижу удивительную работу большого мастера, сделанную с сердцем, со знанием природы, хотя бы с ощущением природы человека. Это может быть любое произведение искусства. Я люблю, когда совсем молодой человек забивает гол тогда, когда нужно. Мы были в 55 секундах от самого страшного кошмара в истории отечественного хоккея. И этот мальчик 20 лет забивает этот гол тогда, когда нужно. Я вот это люблю. Мы смотрели этот матч все вместе, большим коллективом. И переживали так, что аж руки тряслись. Нельзя проиграть в финале олимпийских игр. Я люблю, когда светит солнце, когда собака лижет тебе руку. Я это люблю и понимаю. И готов ее сам поцеловать и облизать, эту собаку. Я люблю, когда ярко, талантливо проявляют себя люди.

В. Легойда:

- Спасибо.