Премия Рунета-2020
Благовещенск
0°
Boom metrics

Чувства зрителя: пренебречь, нельзя беречь

Известная актриса Алёна Бабенко в гостях у Владимира Легойды рассказывает о себе, своей семье и творчестве
Владимир ЛЕГОЙДА
Владимир ЛЕГОЙДА
Чувства зрителя: пренебречь, нельзя беречь

Чувства зрителя: пренебречь, нельзя беречь

Легойда:

- Сегодня у нас в гостях Алена Бабенко. Алена, я хочу вас попросить вначале сказать что-то о себе, что вы считаете важным сказать именно сегодня, представиться сегодня.

Бабенко:

- Именно сегодня я бы сказала, что сейчас я – это не я. На сегодняшний день я – это не я. Бывают такие периоды в жизни человека, когда ты с собой не ладишь. И мне нравится это состояние, потому что ты имеешь возможность выйти из себя и посмотреть на себя со стороны.

Легойда:

- Вы как-то замечательно сказали, что не можете говорить о Боге в третьем лице. Я в этом слышу такое библейское восприятие Бога. Не есть ли там кто-то, с таким философско-греческим вопрошанием, не о Боге, а с Богом разговор. Это, наверное, и есть вера, когда ты говоришь не про Бога, а с Богом.

Бабенко:

- Наверное, так. Он же не появился у меня с раннего детства. Он появился, когда ты уже нахлебался, настрадался, нападался, понабивал шишек. И когда он появился, это был кто-то Он там где-то. Такого не было обращения, особенно когда узнались молитвы, он был где-то там. А потом уже, по прошествии времени, я его присвоила себе, я подумала, что окончание основной молитвы «Отче наш» («ныне, присно и во веки веков»), и раз он всегда, везде, значит, он и сейчас, и везде, и со мной, и внутри, и вне меня. Поэтому глупо было обращаться к нему в третьем лице. Вот так я размышляла. Я не так сильно читающий человек, какими-то отрывками, я в основном люблю размышлять по-своему.

В детстве самым любимым занятием было сесть в кресло после того, как ты набегался, включить торшер и думать о том, что произошло за день, о том, что тебе сказали родители, как они не правы. Я считала себя очень умной. Я давала себе все время интервью, отвечала на вопросы серьезные и сложные. Мне хотелось, чтобы мне задавали какие-то важные вопросы, на которые я тогда знала ответы. И родители мне казались очень недалекими людьми, они точно не понимали ничего. Надо было проще смотреть на вещи, а они как-то очень сложно смотрели. Я любила размышлять.

Легойда:

- А вам с верой жить легче или тяжелее?

Бабенко:

- По-разному бывает. Я не верю, когда говорят, что с верой легче. Бывают такие сильные падения. Я вам сказала не зря, что я сегодня – не я. Я считаю, что сейчас где-то в пустыне брожу, какой-то период переосмысления. Еще позавчера я была блондинкой, сегодня я уже вот… Я подумала, может, от внешнего к внутреннему. Видеть себя другой в отражении, чего-то, может быть, поискать. Не знаю. Я сейчас в падении, в богооставленности. Есть такой период. Мне кажется, все это проходят. Вот сейчас я прохожу его.

Объясню. Потому что накопились какие-то вопросы, ты молишься об одном и том же, ты исповедуешь одни и те же грехи, ты по возможности посещаешь паломнические места. Мне кажется, что я это все делаю с душой и сердцем, а как бы ничего не меняется. И этот поиск… Хотя я знаю, что это не так. Чему я научилась? Брать все в плюс. Все, что тебе предоставляет жизнь, пусть даже ты в провале, рыдаешь, умираешь, ничего не хочешь делать… А я сейчас ничего не хочу. Совсем ничего не хочу. Такого со мной не бывало очень давно. Я говорю себе, что это очень хорошо, это полезно, надо понаблюдать внимательно этот период, чтобы что-нибудь потом вынести из него. То есть отнестись к нему как к подарку.

Легойда:

- В профессиональном плане этот приход к вере… Вера какие-то ограничения в профессии накладывает? Вы отказывались от каких-то ролей, сюжетных линий?

Бабенко:

- Такого случая не было, я ни от чего не отказывалась. Если вы говорите про злодеев, то странно каких-то плохих людей играть.

Легойда:

- Есть такая история (не знаю, насколько она соответствует действительности), когда Ильинский отказался от роли, потому что там надо было иконы рубить, что-то такое.

Бабенко:

- От этого и я бы отказалась. Все, что касается святотатства, для меня табу. Либо должно быть такое оправдание в человеке, то есть такая история, что мы дальше скажем: у нее на это была причина. Всегда всему есть причина. Мы же адвокаты своих ролей. Мы обязаны полюбить человека, которого мы играем, каким бы он ни был – грязным, плохим, самым мерзким.

Легойда:

- А тяжело это переживать, если такие роли? Это становится частью тебя в каком-то смысле или нет?

Бабенко:

- Очень интересно туда нырять, побыть там. Частью меня? Я считаю, что моя профессия, во-первых, лечебная, а во-вторых, обучающая.

Легойда:

- Проживая другие жизни.

Бабенко:

- Ты много узнаёшь о людях, начинаешь иначе к ним относиться.

Легойда:

- Лучше или просто иначе?

Бабенко:

- Ты уже не воспринимаешь это так, как что-то личное, неприятное. Ты его рассматриваешь. Чем, кстати, человек вываливается из рамок правильности какой-то. Я люблю, когда проявляют гнев, какой-то характер, даже неприятный. Мне интересно наблюдать за этим человеком. Потому что, во-первых, он в эту секунду не лжив, на нем нет никакой маски, он такой, какой есть, именно сейчас.

Легойда:

- Это вопрос – он такой, какой есть, или потом он сидит и думает: и зачем я это сделал?

Бабенко:

- Я знаю, что ему будет потом стыдно (в основном так бывает со всеми), но я не видела никаких примеров, чтобы человек долго был очень мерзким. Это мне любопытно. Я сразу начинаю задавать вопрос – почему, какие у него на это причины? Я много слышала историй про таких людей, которые совершали… Недавно мне рассказывали историю одного олигарха. Он совершенно омерзительный тип по своим поступкам. Отвратительнейший. И я все время спрашивала: почему, почему? И когда мне люди рассказали, что у него особые отношения с матерью были, для меня все встало на свои места. Я научилась этому, когда переехала в Москву. У меня была соседка Лена Вержбицкая, моя подруга сейчас. Наши дети, когда были маленькие, играли в песочнице, и я была вынуждена с ней познакомиться и дружить. Я сошла с ума просто от нее, я ее возненавидела, все ее поведение, как она говорит, как она общается с мужем, что у них за уклад семьи (она знает это, поэтому я без стеснения это говорю). Но наши дети играли в песочнице, я вынуждена была с ней находить какой-то общий язык. Я тратила огромное количество энергии, разговаривая с ней по телефону. Меня муж ругал постоянно за то, что я потом бездыханная, взвинченная, нервная хожу и т.д. Я подумала, как от этого избавиться. Я стала с ней разговаривать, беседовать, спрашивать, кто мама, кто папа, как она росла, что она делала, как ее воспитывали и т.д. И когда я узнала всю историю, я выдохнула тут же. Потому что я поняла все причины ее нынешнего самочувствия, мыслей и т.д. Это был для меня огромный урок. Дальше мы стали друзьями навек. И потом я крестила ее дочь.

Легойда:

- Вы как-то написали, что «надежда – это якорь, который цепляется за твердь, чтобы твой корабль не потерялся, не утонул в житейском море». А искусство может быть такой твердью, за которую может зацепиться якорь? Искусство человеку дает надежду?

Бабенко:

- Я в надежде, что оно дает надежду.

Легойда:

- Я имею в виду, как творцу, так и тому, кто потом это воспринимает.

Бабенко:

- В моей жизни появился театр 10 лет назад, и для меня это абсолютный якорь. В каком бы состоянии души, тела я ни пришла в театр… Бывает, что у тебя и температура, тебе не хочется, что-то тебя раздражает, ты обязан себя собрать, обязан выйти на сцену без вопросов, собрать энергию, которой нет. У меня есть мое правило собственное – пять минут тишины, когда ты отключаешься совершенно. Что такое пять минут тишины? Ты сидишь в гримерке, забегают костюмеры, гримеры, все разговаривают. Все, наоборот, возбуждаются к началу спектакля. У меня обратная реакция – я хочу спать, хочу тишины, закрыться и т.д. Но я не об этом говорю. Потом ты выходишь на сцену. Когда проходит спектакль, я каждый раз выхожу и думаю: господи, какое счастье, я свободна, я наполнена энергией, я не помню, что у меня было три часа назад плохое настроение. Я рада, не потому что получила хлопки. К этому вообще артист привыкает. Это очень приятно, но он привыкает. Я недавно поймала себя на мысли. Вот я прихожу, играю спектакль, хлопают. Думаю: если бы я сидела в зале, тоже хлопала бы. Ну, как-то поблагодарить артистов, даже если мне не очень понравился спектакль. Потом бы вышла и забыла. Интересно, а кому-то вообще это надо? Такая парадоксальная мысль. Я прямо страдала пару месяцев, наверное. Потому что самое ценное, когда к тебе приходит один человек и рассказывает какую-то личную историю. И ты думаешь: слава богу, кому-то это нужно.

Легойда:

- Раз приходят, значит, надо.

Бабенко:

- Да. Когда какой-то отдельный, один человек. Когда говорят: «Спасибо, это было так приятно, такой прекрасный спектакль, вы великолепны просто», - такие общие слова. Ты что-то понимаешь, потому что ты же что-то рассказываешь людям, что-то отдаешь. И когда «великолепно, прекрасно», - ты не понимаешь. Хочется какого-то слова. Поэтому для меня эти крупицы маленькие бесценны.

Легойда:

- Это надежда для вас, а для людей, соответственно, тоже, раз они рассказывают.

Бабенко:

- Я понимаю, что это дает им надежду. У нас есть, например, спектакль замечательный «Осенняя соната», где мы с Мариной Мстиславовной Нееловой играем дочь и мать. Это же известная тема – отцы и дети, дочь и мать. Эту пьесу написал Ингмар Бергман. Конечно, у него свое представление, потому что он человек северный, из другого мира. Но он такой же глубинный, как Чехов. Но нужно было его приспособить к нашей жизни российской, донести эти отношения. У нас все-таки они более горячие и страстные – любовь, ненависть, смерть, жизнь. И я вижу аншлаг, я вижу, как реагирует зал. Это очень ценно. И еще я заметила одну замечательную штуку. Есть еще спектакль, с которого началась моя карьера, называется он «Три сестры». Я играю роль Маши. Играю я его 10 лет, с момента прихода в театр. Всегда его замечательно принимали. Но в последнее время, года три, наверное, огромное количество молодежи, и они нас не отпускают очень долго, кричат «браво» и не отпускают. Я думаю: а что происходит? Раньше было не так. И вдруг я ловлю себя на мысли: наверное, все потянулись к нашему театру, потому что принцип нашего художественного руководителя Галины Борисовны Волчек (которой, кстати, в этом году исполняется 85 лет) - разговор человека с человеком. То есть зал для нас – это один человек. Это ее принцип жизни и театра.

Легойда:

- Хочу обратиться к одной из ваших колонок в одном замечательном журнале. Вы рассказывали про сцену в фильме «Водитель для Веры», когда у вас не получалось что-то, вы плакали, у всех просили прощения, страдали потом в гостинице. А как все это терпеть?

Бабенко:

- Невозможно. Я и терпение – два слова несовместимые. Для меня терпеть – это ад. Я страшно нетерпеливая, я взрываюсь, правда, очень быстро прошу прощения.

Легойда:

- В данном случае не в общем вопрос – вы терпеливая или нет? Вы рассказываете конкретную сложную ситуацию. Вы профессиональная актриса, это далеко не первый ваш фильм. Вы играете, у вас что-то не получается, вы это понимаете. Как это переживать?

Бабенко:

- Тут о терпении не идет речь. Тут надо, если что-то не получается, сделать так, чтобы это получилось. Ты в это время не думаешь, ты не терпишь, ты быстро перестраиваешься, ищешь ходы, думаешь, что неправильно, в чем здесь загвоздка, что я здесь не понимаю, спрашиваешь режиссера, сам соображаешь. Тебе может попасться партнер, который не понимает ничего. Или он тебе не нравится просто по-человечески, ты не можешь найти с ним контакт. Может режиссер такой попасться, с которым тоже никак не складывается, а нужно быстро все сделать, быстро войти в энергообмен, в любовь. Это такое профессиональное качество, когда ты обязан влюбиться в своего партнера, каким бы он ни был. Полюбить его таким, какой он есть, сейчас же, немедленно.

Легойда:

- Или возненавидеть. Возненавидеть легче?

Бабенко:

- Возненавидеть, конечно, легче. На это мы все способны абсолютно точно.

Легойда:

- Еще в одном вашем тексте, когда вы рассказывали о том, как первый раз пошли на исповедь, как вы стояли, терпели, потом это удивительное чудо, когда вы сказали, произнесли главное, как вы писали, и тот, кто сидел внутри, вылетел из вас. Вы приехали домой и думали о терпении, каким оно может быть разным. А сейчас оно для вас какое в жизни?

Бабенко:

- Терпение сейчас – самая главная моя задача. Я себе поставила такую цель – увеличить количество терпения в себе. Я сейчас наполняюсь терпением.

Легойда:

- Вы, как математик, изначально ставите себе…

Бабенко:

- Ну что делать, когда ты нетерпелив? У меня такая природа. Надо сделать какие-то шаги, надо придумать себе какие-то упражнения – считать до 10, прежде чем ответить или более внимательно отнестись к словам, которые тебе говорят, дабы не поймать раздражение, попытаться услышать. Потому что у меня есть такое свойство не слышать. У меня быстро очень все происходит внутри, я не люблю медленных людей. Поэтому я себе придумываю разные упражнения. Это началось со ВГИКа. Поскольку я туда попала, когда у меня уже был маленький ребенок, я очень страдала оттого, что целый день его не видела. В 8 утра я должна была уйти, в 11 я приходила домой. И в 8 я уже вставала с таким настроением, что опять покидаю дом. Я фактически со слезами ехала в любимый институт, не могла ни о чем думать, я думала только о том, что у меня ребенок остался. И я себе назначила 100 шагов до ВГИКа. Примерно на повороте Сергей Эйзенштейна и Вильгельма Пика начинались мои шаги. Я с каждым шагом говорила себе: «Я неожиданно могу стать артисткой, мне бог дал последний шанс, я поступила в прекрасный институт. Вот сейчас я распахну дверь, войду с улыбкой, скажу «здравствуйте» всем. И так пройдет весь мой день». Это была такая настройка, моя молитва тогда.

Животрепещущая тема для меня – терпение. А как научиться?

Легойда:

- Я могу только разделить ваше понимание того, что это… Я понимаю, когда это в характере, это мне очень близко, понятно и знакомо. В первой реакции это очень сложно.

Бабенко:

- Вы же учите огромное количество студентов. Вы же можете натолкнуться на какого-то, который совершенно…

- Легойда:

- Со студентами я уже привык.

Бабенко:

- Проще?

Легойда:

- Да. Мне кажется, это вопрос изначальной установки, такого стопа. Условно говоря, я выхожу, у меня 100 студентов сидит. Я понимаю, что не могу позволить выйти из себя. И задача – перенести это же понимание на то, когда ты дома со своим ребенком. Почему ты там не можешь себе позволить выйти из себя, а здесь можешь? Бывают ситуации, ты понимаешь, что надо попросить прощения. Но понимаешь, что искренне не получится. А вы можете сыграть в этой ситуации? Понятно, что вы можете сыграть все что угодно. А в ситуации, когда вы понимаете, что искренне попросить прощения вы не можете, вы сможете сыграть?

Бабенко:

- Вот недавно, например, я снималась в кино. У меня возникла конфликтная ситуация с режиссером. Я разозлилась бешено просто. Потому что считала, что это совершенно несправедливо и неправильно. Мы должны снимать, я должна играть. И я понимаю, что не могу. Я останавливаю съемку, выхожу с режиссером за съемочную площадку, высказываю ему: прости, я не могу, я должна тебе сказать. Я рассказываю все, что думаю, что это несправедливо, отказываюсь от какой-то части денег, накажите, если считаете нужным. При этом я понимаю, что надо наладить отношения, потому что дальше снимать каждый день. Надо как-то попросить прощения, надо как-то уладить. В конце съемочного дня я говорю «прости», мы обнимаемся. Я понимаю, что искренности и чистоты в этом нет, но я считаю, что такие шаги нужно делать.

Мне очень понравилась одна замечательная фраза. Я долго думала про прощение, это моя любимая тема. Я в принципе с легкостью прошу прощения, иногда искренне, иногда нет. Но бывают какие-то сложные случаи, когда нужно простить человеку близкому серьезные вещи. А жизнь идет, и ты застреваешь надолго в этих обидах и т.д. Но ничего не можешь с этим сделать, это с тебя вцепляется, как какой-то спрут. И вдруг я читаю фразу, к сожалению, не запомнила этого святого, у которого человек спросил: «Батюшка, а как прощать?» И он сказал: «Сейчас же». Я вдруг услышала это эмоционально. Может быть, в какой-то другой момент я прочитала бы «сейчас же» так просто, а тут я услышала, как он сказал: сейчас же, немедленно. И я так это запомнила. Это мне очень помогло. Сложно сделать, но я это стараюсь делать прямо сейчас же.

Легойда:

- А вам легче просить прощения или прощать самой?

Бабенко:

- Смотря за что. И смотря кого. Мне легче, наверное, просить прощения. Прощать сложнее. Я обидела сильно одного человека, с которым до сих пор не примирилась, мечтаю о примирении, потому что человек мне дорог и много что с ним связывало (я имею в виду в профессиональном смысле). И сколько бы я ни просила у него прощения, он меня не простил, он меня отверг совсем из своей жизни. Я понимаю, что уже не надо надоедать с просьбой о прощении, но я надеюсь, верю и молюсь о том, чтобы произошло перемирие. Для меня это большая боль, страдание. Потому что мы должны примириться. Мне очень хочется. Я не знаю, как это сделать.

Легойда:

- Но вы же всё для этого делаете. Тут вашей вины нет.

Бабенко:

- Я оставила Богу этот момент.

Легойда:

- Вы как-то очень пронзительно написали, что когда думали о прощении, одно время казалось, что вы ни на кого не обижаетесь, и вообще вы такой образец не обижающегося человека. А потом у вас была ситуация, когда бабушек сына… И вы писали, что, естественно, их простили, но не успели попросить прощения у них.

Бабенко:

- Да. Я больше всего боюсь таких моментов. Я жизнь рассматриваю как большое приключение. Сейчас этого нет уже, мы сейчас не скучаем друг по другу, потому что у нас гаджеты, мы все время на связи и т.д. А раньше этот момент, когда тебя провожают, ты сажаешь кого-то близкого в поезд, провожаешь его, плачешь, машешь ему рукой. Потом ты его встречаешь с какой-то сердечной радостью необыкновенной. У тебя нет возможности с ним поговорить (по телефону редко, телеграмму послать). Сейчас этого фактически нет. Я жизнь рассматриваю так, что всегда думаю: как страшно умереть внезапно и не попросить ни у кого прощения, не дать напутствия своим детям. Не попрощаться с этим даром, который у тебя был. С ним как-то надо попрощаться. Я думаю, что в конце жизни все нормальные люди думают о том, что у них было, они проживают. Все равно ты не запоминаешь плохое, у тебя больше остается хорошего. Мы так устроены Богом…

Легойда:

- Мне кажется, по-разному, но мне близко то, что вы говорите.

Бабенко:

- Если ты нормально развивался, в глубину копал, то до какого-то секретика должен докопать. Я очень не хотела бы, чтобы со мной так случилось, что я ушла и не попросила прощения у кого-то, кого я обидела.

Легойда:

- Вы говорили как-то, что один из самых важных, любимых для вас эпизодов в Евангелии – это прощение разбойника на кресте. А почему?

Бабенко:

- Проявление высшей милости. Я как артистка просто ставлю себя на место одного и другого разбойника. И думаю: вот я граблю, убиваю, насильничаю всю свою жизнь, меня ненавидят все, меня хотят убить, поймать, заточить в тюрьму, утопить. Я ничтожество, которое приносит только вред. Вредное насекомое, животное, я бы сказала. И вот это животное говорит: давай, прояви чудо. А второй говорит: боже мой… Он не говорит: возьми меня…

Легойда:

- Он на это не надеется даже.

Бабенко:

- «Просто помяни меня, просто скажи что-нибудь за меня»… Я из-за этого стала снимать кино. Потому что когда я прочитала сценарий Ивана Охлобыстина, который он написал более 10 лет назад, именно эта мысль там была заложена для меня. Потому что три моих героя, они асоциальные типы, неприятные. Одна проститутка, другой игрок, а третий… Я их так назову – блудница, разбойник и мытарь.

Легойда:

- Евангельские персонажи.

Бабенко:

- Ну да. И вот они проживают последний день жизни. Никто не знает, что это последний день. Когда я прочитала этот сценарий, мне захотелось раскричаться на весь мир. Это примерно то же состояние, когда в 22 года я прочитала Молитвы Оптинских старцев и увидела правила жизни для себя, фундамент.

Легойда:

- Причем прочитали в журнале «Наука и жизнь».

Бабенко:

- Да. Но я увидела фундамент. И так же в этом случае было. Я ничего не смогла поделать, я сошла с ума. Я до сих пор называю это безумие по любви. Потому что страсти быть продюсером, снимать кино у меня не было. Но я должна была всем это рассказать.

Легойда:

- Вопрос как раз к вашему прочтению Молитвы Оптинских старцев в журнале «Наука и жизнь». Там ведь «научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить». А любви можно научиться?

Бабенко:

- Думаю, да. Можно научить любви.

Легойда:

- Как?

Бабенко:

- Исключительно пример.

Легойда:

- Чтобы научиться любви, нужно встретить человека, который любит. Это вы имеете в виду?

Бабенко:

- Идеальный пример. Допустим, ты, такой колючий весь, не любящий никого, ненавидящий, ругающийся, встречаешь человека, который как будто не видит это в тебе вообще. Никакими словами, мне кажется, невозможно научить любить, как я пыталась. Я такой философ размышляющий, люблю немножко всех поучить, теория жизни своя у меня есть. Как выяснилось, на других людей это никак не действует. Поэтому только примером, в этом я убедилась на практике. Просто сложно не видеть зла. Мне кажется, вера этому и учит.

Легойда:

- Вы считаете, что любовь – это когда не видишь зла?

Бабенко:

- Да.

Легойда:

- Этот пример с разбойником, который мы только что вспомнили…

Бабенко:

- Я имею в виду в общем понятии, к человеку.

Легойда:

- Но «ныне будешь со мной в раю» услышал только один, второму ничего не было сказано.

Бабенко:

- Но второй и не просил.

Легойда:

- И не получил.

Бабенко:

- Он не хотел.

Легойда:

- Он говорил, но про другое.

Бабенко:

- Он говорил «сотвори чудо». У второго было желание, он попросил.

Легойда:

- В этом вашем замечательном рассказе по всем ступеням Молитвы Оптинских старцев вы написали: «А про любовь я до сих пор, кажется, ничего не знаю».

Бабенко:

- Ну да. Она такая, знаете, самая большая загадка.

Легойда:

- Вы встречали людей, которые что-то знают? Вот вы про них можете сказать: они что-то знают про любовь.

Бабенко:

- Да, людей, которые соединили свои жизни, допустим, в детском саду. У меня была такая одноклассница. С детского сада она ходила за ручку со своим будущим мужем, потом они родили двоих детей. И они до сих пор живут в мире и согласии. Для меня это пример абсолютной любви, гармонии. И никто из них не хотел никогда скакать куда-то. Они самодостаточные. Встретились две половинки. Недавно я такую пару встретила в Ессентуках. Когда я у них расспрашивала об этом, они говорят: хорошо нам вместе. Для них это естественное состояние. То есть не та любовь-страсть, какие-то чувства невероятные, а это какая-то спокойная река. Может быть, они из нее выплескиваются, но мы об этом не знаем. У меня такой пример моего родного брата. Мой родной брат с женой Татьяной всю жизнь вместе живут, и любовь их только увеличивается.

Легойда:

- Вы говорите о любви мужчины и женщины, а я вообще спрашиваю.

Бабенко:

- А что такое вообще любовь?

Легойда:

- Когда мы говорим о любви, мы говорим не только о любви мужчины к женщине.

Бабенко:

- Ну да. Мы любим собак, кошек, других людей пытаемся полюбить.

Легойда:

- Мы говорим, что Бог есть любовь.

Бабенко:

- Да. Допустим, я хожу в храм. Там есть масса разных прихожан. Они тебе не то что не близкие люди, а совсем далекие. Меня, например, они любят, потому что знают, нравятся мои работы. У них другого рода любовь ко мне. Я совсем их не знаю. Я тоже должна как-то приспособиться к ним, приладиться, может быть, кого-то отдельно за что-то полюбить. Я не могу со всеми общаться. Мне кажется, в этом случае возможно только через Бога.

Легойда:

- В любом случае возможно только через Бога, мне кажется.

Бабенко:

- Я давно поняла, что мы так идем, а если ты цепляешься за Бога, то твоя путь начинает исправляться. Я знаю точно, что когда в моей жизни появляется нелюбовь (а она у меня была), для меня это страшно.

Легойда:

- Когда вы не любите какого-то человека?

Бабенко:

- Да. Вдруг появляется отторжение и ненависть к близкому человеку. Я умираю, я ничего не хочу делать. Сейчас я в этой пустыне нахожусь. Я ничего не хочу делать. Меня нет. Я не хочу работать, у меня нет никаких желаний, мне все невкусно, мне все неинтересно. Я просто себя поднимаю, как Мюнхгаузен из болота, за шкирку и сажусь на коня под названием «должна». Это тоже очень интересный опыт. Но для меня это полезно. Я так понимаю, что мне Господь дает такие разные периоды жизни, что мне это полезно для профессии, для какого-то будущего развития. Я это чувствую просто. Поэтому я научилась выходить из себя и смотреть со стороны. Это очень полезно.

Легойда:

- Любовь и прощение. Помните, в этом замечательном «Гимне любви» апостола Павла в Первом послании к коринфянам «любовь долготерпит, милосердствует» и т.д., там нет слов про прощение, но там есть очень близкое такое – любовь все покрывает.

Бабенко:

- В смысле ты не прощаешь человека, но ты его любишь.

Легойда:

- Если ты любишь, значит, ты прощаешь.

Бабенко:

- Это процесс, мне кажется.

Легойда:

- Мать ребенка не может же не простить. Или может?

Бабенко:

- Она может простить, но может запомнить. Мне кажется, мать простит своего ребенка. Мне сложно говорить о каких-то ситуациях, потому что у меня такой замечательный сын, что это мне надо у него просить прощения. Я просто не знаю этого опыта, не могу сказать. А то, что касается близкого человека… Я всегда думаю о близких людях, потому что это для меня тема.

Легойда:

- Когда мы говорим о любви, конечно, мы говорим о близких, о друзьях.

Бабенко:

- Допустим, какое-то время тебе трудно простить человека – друга, мужа, жену. Но вы по-прежнему муж и жена. У тебя любовь такая ослабленная, но есть все-таки. Ты согреваешь в себе эту любовь, ты понимаешь, что только с помощью любви, с помощью изменения себя… Когда ты способен сказать: сейчас же, немедленно прощаю, - но все равно не прощаешь. Ты понимаешь, что с помощью любви оно постепенно выветривается. Если есть диалог, разговор, много раз ты должен проговорить. Этому меня учит моя профессия. Потому что когда ты репетируешь спектакль, ты много раз проходишь сцены, и у тебя появляются какие-то нюансы. Я считаю, это самая большая польза, когда есть разговор между близкими людьми – обязательно сказать правду, выговориться, сказать, кто и что друг про друга думает, попросить прощения и т.д. Если ты не можешь этого сделать, придумай какой-нибудь способ, напиши письмо. Это еще лучше. Потому что как только ты берешь бумагу, начинаешь писать, ты понимаешь, что это какая-то ерунда, рвешь листок и берешь новый. У тебя сразу отлетают ненужные слова. Когда исчезает чувство ненависти и обиды, остается ситуация. Чтобы разобраться, нужно, чтобы чувства остыли, нужно время. На это нужно терпение. Подождали, сели. И как не друзья и не муж и жена, а просто как люди, которые уважают друг друга, начали разговор с этого. А дальше либо вы подкрепили свою дружбу и любовь, либо вы договорились и разошлись мирно. Я считаю, что один упал, другой должен поддержать.

Легойда:

- Я хочу попросить вас поставить точку или запятую в предложении. Есть такая точка зрения, что художнику все позволено, он ничего никому не должен, и когда художник творит, он не думает в этот момент в том числе о том, как это будет воспринято и т.д. Но есть такая штука, как зритель, читатель и т.д., у него есть свои представления, свои чувства. Как к этим самым чувствам относиться творцу? Пренебречь нельзя беречь – в каком месте вы поставите точку?

Бабенко:

- Честно сказать, я бы поставила после пренебречь. Знаете почему? Потому что вы так сформулировали вопрос. В момент творения, когда ты творишь, ты должен забыть о зрителе, не думать о том, как он воспримет то, что ты сейчас сочиняешь. Это потом ты порежешь, отрежешь, подумаешь. Ларс фон Триер беспощадный художник, но он доносит такие мысли важные, и так, как он их чувствует, понимает и слышит, с огромной силой, которая тебя бьет по голове, по сердцу. Но для него это принципиально важно – рассказать так, чтобы у тебя снесло голову, чтобы ты запомнил и подумал об этом. А идеи очень хорошие у него внутри фильмов. Поэтому я не люблю ограничивать творцов. Потом ты будешь думать во время монтажа или когда будешь произносить слова, отрежешь, но в момент творения – нет.

Легойда:

- Спасибо большое.

Бабенко:

- Спасибо вам, что пригласили.